Иван Сурвилло: Хочу Вас спросить: когда Вам предложили защиту – Вы ответили, что сами ещё не растеряли боксёрских навыков… Но священник же не может применять насилие?

Протоиерей Димитрий Смирнов: Да какое же это насилие? По морде раз дать – разве это насилие? Есть такая сказка: едет царь Пётр по лесу, а навстречу ему, тоже на лошади, – священник, и за спиной у него ружьё. Пётр Первый останавливается и говорит ему: «Слушай, если ты будешь стрелять, тебе же нельзя будет служить». А священник: «А если я не буду стрелять – я вообще никогда не смогу служить».

– Отец Димитрий, а как спастись вообще?

– Человеку это невозможно. Только Богу. Поэтому в мир и пришёл Спаситель. В переводе с русского языка – Иисус. Он и спасает.

– А священнику тяжелее спастись, чем обычному человеку?

– Это уж кому как. Это не зависит от того, облечён человек священным саном или нет. Это дело каждой личности. Бывает – сан мешает.

– А Вам?

– Мне не мешает никак ничто. Наоборот. Я уже даже не помню, когда я был не священником.

– Вы закончили физико-математическую школу?

– Да.

– И пошли на художественно-графический факультет. А почему так?

– Мне не понравился контингент факультета «физмат». Я там отучился семестр.

– А чем не понравился?

– Всем. Я как представил, что я буду с этими людьми пять лет, – мне как-то поплохело.

– А художественно-графический факультет?..

– Там было куда интересней. Там было уже много взрослых людей, тридцати и более лет. Много женатых. С ними гораздо интересней. И потом – там у нас были хорошие педагоги.

– А почему Вы не стали работать по специальности?

– Я работал, но недолго.

– Вы хотели священником с детства стать?

– Я в детстве об этом как-то не думал. Я книжки читал. Я с юности, с семнадцати лет, стал регулярно в храм ходить – и постепенно церковная жизнь меня захватила. И потом отец Таврион, к которому я ездил каждый год, сказал, что мне хорошо бы в Церкви служить. И я стал готовиться: заниматься вокалом, чтением по-славянски… Читал те святоотеческие книги, которые можно было тогда достать или отксерокопировать.

– А как всё-таки Вы решили священником стать?

– Меня стимулировал один мой друг, который уже поступил в семинарию. И я на следующий год пошёл за ним.

– Вы окончили экстерном и семинарию, и академию. Как у Вас это получилось? Это же довольно тяжело?

– У меня тогда была очень хорошая память. Я институт кончил с одной тетрадкой по всем предметам. Всё, что там говорилось, я запоминал.

– Вспомните какое-то самое сильное воспоминание из семинарии...

– Самое сильное воспоминание вот какое: одного юношу, когда он был на экзаменационном собеседовании, спросили: «Как Вы относитесь к спорту?» – а он ответил: «Лучше поработать». Мне эта фраза очень понравилась. Я не помню, как она мне стала известна. Видимо, ребята обсуждали. Это первое. А второе: когда его спрашивали что-то по программе поступления, он ответил: «Я этого ничего не знаю, но у меня есть вот что». И достал страницу из Евангелия от Иоанна. «Я, – говорит, – нашёл её на автобусной остановке и выучил её наизусть с двух сторон. И приехал к вам». С какого-то далёкого северного края он приехал – может быть, Коми... Я уже не помню. Его взяли. Он отучился в семинарии четыре года. Женился. И – умер. Мы его всей семинарией отпевали, во главе с нашим владыкой. И пятьдесят священников молодых… Всех поразило, что вот он закончил курс богословия и отошел ко Господу. Господь его забрал. То есть он вот от этой странички Евангелия прошёл весь курс – и Господь взял его к Себе. Такой удивительный человек, я даже лицо его до сих пор помню. Это было самое поразительное, такое чудесное явление.

– В советское время было крайне сложно становиться священниками…

– Да. Я поэтому сначала искал возможность у соседних с Москвой епископов. Они все записывали, но ни один не вызвал. Но когда мой друг поступил в семинарию, я понял, что лазейка есть. И действительно: с этого года набирали целый класс людей с высшим образованием. Это было впервые в истории. И я как раз в этот поток и попал. Ко мне очень хорошо отнеслись. Там было много людей старше меня. Даже на десять лет.

– А было ли с того времени, что вы стали священником, что вы пожалели об этом?

– Нет. Наоборот. Это такое счастье! Ни на что его не променяю.

– А что для Вас священство?

– Священство выше Царства. Ты служишь Самому Богу. И Он каждый день на это как-то откликается, Отец Наш Небесный. Каждый день какие-то чудеса происходят.

– За всё время, что Вы в Церкви, Вы всегда как-то довольно аккуратно высказываетесь о церковных проблемах. Это что? Это какое-то священническое смирение?

– Я не вижу никаких проблем.

– Есть Церковь Небесная и Церковь земная. Но земная Церковь – она же в любом случае как-то подвержена общественному влиянию. Каким-то общественным порокам. Она же не может быть безгрешной?

– Ну, не знаю... Какие-то отрицательные поступки бывают. Но это бывает столь редко (по крайней мере то, что до меня доносится), что это тонет в той благодатной деятельности, которую Церковь осуществляет.

– А у Вас бывали у самого какие-то поступки отрицательные, как у священника?

– Но это же дело исповеди. И я, собственно, не собираюсь никому об этом рассказывать.

– Ну вот давайте о Ваших эпатажных высказываниях. Вот последнее – о женщинах, которые живут в гражданском браке. Вы же наверняка понимали, что будет такая реакция?

– Нет. Вы знаете, это была беседа с молодёжью, с небольшим количеством. И восемьдесят процентов моих слушателей были молодые, юные женщины. Они задавали мне всякие вопросы. А говорил я там как раз о мужчинах, но один абзац посвятил и этой теме. Наши любимые журналисты вырезали этот кусок и из него сделали такую шумиху, бурю в стакане воды. Так целенаправленно. Всё переврали. Привесили разные заголовки («Бесплатные проститутки», «Протоиерей Смирнов оскорбил всю Россию»), которые уже готовят публику. И публика клюнула, потому что никто же рассуждать не хочет! И полный текст никто не слышал. Им предоставили только это – намеренно, с искажением, с выдиранием из контекста этой сентенции. Такую устроили бучу… Кто-то за мной следит. Бедненькие... Всё просматривают, а если что-то находят – к этому цепляются, сразу раздувают. Они хотят, чтобы я заткнулся, чтоб не говорил.

– А Вы?

– Ну я же должен выполнять свой долг. У меня есть начальство – Святейший Патриарх. Если он скажет – я заткнусь. Для меня это как кваканье в болоте. У нас в деревне, когда лягушки начинают квакать, – спать невозможно. Но я спал спокойно все эти два дня. Меня это совершенно не задевает. Потому что я никогда никакую женщину не хотел оскорбить. И такой задачи у меня не было. Если они не понимают, то это уже... Надо с головкой что-то делать: задачки по арифметике решать или в шахматы играть. Надо развиваться. Вчера я дал девятнадцать интервью. С изложением того, что я хотел сказать. Больше я к этой теме не буду возвращаться, потому что она исчерпана.

– Вы, когда так говорите, Вы это делаете, – чтобы что?.. Чтобы как-то застолбить границы Церкви? Или Вы это делаете, чтобы подчеркнуть какие-то «красные линии» в обществе?

– Проблемы есть в моём народе. Я русский человек, я люблю нашу историю. Я люблю русских как таковых, осознавая все их природные недостатки, немощи. Как священник. Потому что они все крещёные, хотя в Русской Православной Церкви ничего не понимают. Но моё дело – просвещать. И это относится к моей просветительской деятельности. У меня собственные СМИ есть. И весь русский мир на двух полушариях меня слушает и видит. И люди меня благодарят. Кто бывает в Москве – даже приезжают на меня посмотреть, причаститься в нашем храме. Даже из экзотических стран, вот хотя бы из Уругвая. Мне это всё нравится. У меня даже на приходе есть африканцы.

– Должна ли как-то Церковь меняться под общество?

– Никогда. Ни в коем случае. Не должна. Наоборот: Церковь должна стабильно и последовательно всегда являть истину. А общество должно смотреть, насколько оно удалилось от истины со своими изменениями.

– А нет ли тогда опасности, что Церковь будет являть истину маленькому количеству людей в обществе? А большому количеству – не будет...

– Ну конечно! Поэтому Христос, зная этот процесс, сказал: Не бойся, малое стадо (Лк. 12, 32). Даже если нас останется два человека из всей Церкви – один священник и один мирянин – то Христос будет посреди нас. Два человека, но они будут стоять в истине.

– А должна ли тогда Церковь меняться со временем?

– Такие изменения бывают. Например, мы используем технические средства проповеди. Моя паства – несколько миллионов человек. Это же невозможно было сто лет назад. Сейчас я сказал – ребята записали, выложили в эфир. И вот уже слушают и Америка, Северная и Южная, и Европа, и Китай – русские люди, конечно. И все благодарят. Все. Но некоторые не пользуются этим. Один священник сказал: «Я к отцу Дмитрию хорошо отношусь, но он иногда что-нибудь такое скажет, что я не могу принять и повторить». Ну – пожалуйста. Я такой, какой я есть. Я быть другим не могу. У меня уже в анамнезе определённый путь развития. У каждого человека определённые родители, деды с бабушками, у каждого своя жена… Всё это влияет. Влияет и школа, и дом, в котором ты вырос. На меня всё повлияло. Повлияла музыка отца моего. Ну всё повлияло! Получилось то, что получилось. Но подавляющему большинству это нравится. Они приветствуют, чему я очень рад. Это моя паства.

– И нормально, что не все принимают?

– Нормально.

– А как же тогда проповедовать и стараться, чтобы больше людей?..

– Я этим и занимаюсь. Это главное моё дело.

– Но из-за того, что многие Ваши высказывания исказили и выпустили в эфир, молодые люди не идут в церковь. Им кажется, что...

– Им кажется, потому что они находятся в бреду современной молодёжной парадигмы. Они же не понимают, что такое есть в Церкви. Считают, что в Церкви сплошная замшелость. А там – чистота. Но у них дома-то грязней… У них дома есть такие иконы? Представляете – жемчугом вышитые? А наш Спаситель большой – семнадцатого века! Иконе четыреста лет, перед ней молились люди… Они к чему-то такому прикасались хотя бы глазом? Они хотя бы в Третьяковке были – в иконном зале? Что такое наша молодёжь? Это темень непролазная. Это те, которые кроме Леди Гага ничего и не знают. И они называют это музыкой. Можете себе это представить?

– А что такое Церковь делает?

– Ну как? Спасает. Церковь – это вершина. И музыки, и живописи, и скульптуры, и ювелирного дела, и риторики… И ткачества: вот плащаницы у нас висят. Они сделаны современными мастерицами, но по лекалам шестнадцатого века.

– Но при этом, как мне кажется, молодёжи не очень важны лекала шестнадцатого века…

– Молодёжь хотя бы понимает, что это? Есть такая вещь как цена. Каждый из молодёжи что-то делает. Вот можно сказать: ты что-то делаешь и получаешь шестьдесят «рублей», и это считается хорошей зарплатой в Москве. А эта женщина делает то, что стоит шестьсот тысяч. Ценность её труда много выше. Если ты кроме цифр ничего больше не понимаешь. Нужно же ещё учиться постигать искусство, красоту. Красоту не только нового автомобиля серийного, но и красоту рукотворную. Церковь – хранительница этого всего. И хранительница истории, потому что жизнь Церкви – она вся исторична. Начиная с жизни Иисуса Христа, которую мы транслируем через богослужение и объяснение которой даём через проповедь. Но это касается и книг. В Церкви же огромное количество книг! Каждый может прикоснуться к этому, начать изучать.

– А как Вы считаете, что для Церкви более благотворно: эпоха гонений, когда много мучеников, – или когда, как сейчас, Церковь имеет поддержку государства?

– Конечно, гонения – тогда в Церкви остаются только преданные Богу. И вот как бы эта вольтовая дуга накаляется до самой большой высоты, на грани жизни и смерти. И здесь человек и сам себя проверяет, и Бог его проверяет. Это очень важно. Но человек не может так жить вечно. Поэтому здесь как в лёгких: вдох – выдох, вдох – выдох. И чередуются эпоха более-менее благополучная и эпоха гонений. Но гонения бывают разные. При Советской власти гонения были: сначала физическое уничтожение и мучения, потом – время покоя. Сейчас опять гонения, но уже через средства массовой информации. Клевета всякая. Цепляются за всё, занимаются созданием у Церкви как бы отрицательного имиджа.

– А как Вам кажется (если говорить про какие-то, условно говоря, сытые времена, когда мало гонений на Церковь) – остаётся ли там Бог или нет?

– Ну конечно, Бог всегда остаётся. Много или мало. В благополучную эпоху мы можем украшать храмы, реставрировать иконы. Когда начинаются гонения, мы их прячем. Потом опять реставрируем. Годами...Для творческих людей всегда огромное поле деятельности. У нас работают и архитекторы, и резчики по дереву, и художники, и реставраторы, и скульпторы...

– А какой, как Вам кажется, должна быть идеальная Церковь?

– Идеальная Церковь – Небесная.

– А если всё-таки говорить про земную Церковь?

– Когда все люди внутри Церкви трудятся ради Отца Небесного. Во славу Божию.

– И получалось когда-нибудь такого достичь?

– Но так оно всегда и есть. А качество может только Бог оценить.

– Расскажите про свою хиротонию.

– Ну всё по чину. В диаконы меня рукополагали в духовной академии. А в священники в Ильин день в Ильинском храме. В этом году было сорок лет с того момента. И я поехал в тот храм. И опять окунулся в ту атмосферу.

– А о чём Вы думали?

– Стараюсь вспомнить, как это было… Сорок лет – это немалый срок.

– Вы отрицательно относитесь к ВИЧ?

– А кто у нас относится положительно в стране? Вы можете хоть одну фамилию назвать?

– Значит, Вы отрицаете его существование?

– Нет, это тоже фейк. Какой-то из журналистов тоже откопал в интернете десятилетней давности запись… Из этого тоже сделали то, что можно назвать травлей. Она уже давно происходит, много лет. Но я не травлюсь – у меня иммунитет, я смеюсь. Вот что там было: я был на одной конференции в Екатеринбурге, где были доклады. В частности – по поводу того, что три с половиной тысячи врачей во всём мире отрицают существование ВИЧ-инфекции, потому что никто никогда не видел самого вируса.

– Бога тоже никто никогда не видел.

– Я бы не сравнивал Бога и ВИЧ... У них такое было мнение. И я об этом тогда сразу же рассказал по приезде в Москву – о том, что есть такая интересная позиция. Вот и всё. А я совершенно не являюсь ни врачом, ни спидодиссидентом. И там тоже всё переврали. Дело в том, что очень многие структуры мировые, что подозрительно, стараются втянуть нашу Церковь в борьбу со СПИДом. Но мы не врачи. У нас есть своё дело. Это первое. А второе – у нас от СПИДа в то время умирало восемьсот человек в год, а от туберкулёза – сто тысяч. Но почему-то речь шла о СПИДе, а не о туберкулёзе. Это тоже мне кажется подозрительным. И я против того, чтобы Церковь занималась проблемами СПИДа. Это проблема чисто медицинская… Меня как-то позвали на какую-то передачу с врачами. И я с ними интервью провёл. Потом уж с одним доктором мы поговорили об этом на моём СМИ – и всё, тему закрыли.

– Да, но когда Вы при этом рассказали то, что Вы услышали на этой конференции, то люди восприняли это как правду.

– У нас в Москве есть Останкинская башня… Ну что люди восприняли? Современный человек способен слушать десять минут, дальше у него рассеивается внимание. Потом у него это исчезает из памяти и остаются какие-то квадратики. И как я могу за это отвечать?

– Вы никак не можете. Но Вы можете понимать, что, может быть, вообще не надо говорить об этом.

– Ещё чего! Есть полно толковых людей. Вот я, например. Я могу, не отвлекаясь, слушать целый час. У меня это профессиональное. И некоторые вещи помню полжизни. А если кто-то что-то не понимает – их обычно после первой сессии увольняют из института.

– На священнике лежит ответственность за то, что он говорит.

– Ответственность... Расстреляйте меня! Подайте в суд. Что такое ответственность?

– Был какой-то случай, когда женщина посмотрела Ваше видео в соцсетях и перестала лечить ребёнка, который был болен ВИЧ.

– Ну больная, значит, женщина. Ей надо головку лечить. Я врачей слушаю. Пью семнадцать таблеток в день. А сколько людей, попав к иеговистам, начинают отказываться от переливания крови? Ну мало ли, как бы помягче выразиться… сумасшедших. Я их жалею. Если такие ко мне приходят, я их не отвергаю. Старюсь как-то направить к врачу. А многие приходят ко мне и начинают жаловаться на свои болезни. Я им говорю: я не врач. О диабете, который у меня есть, я что-то могу рассказать. Но опять-таки – без рекомендаций, просто рассказать.

– А какие черты в себе Вы не любите?

– Если вот так разбираться в себе... Я не в восторге от всех черт. Но от чего больше не в восторге – я как-то не думаю. Что жизнь мне предлагает – то я и делаю. А потом оцениваю.

– Когда Вам было страшно в последний раз?

– Не помню... Но страшно было. Я три раза тонул. И из этих эпизодов два раза мне было страшно.

– А почему два раза? А третий?

– Ну третий почему-то мне не было страшно. Это средний раз был.

– Расскажите, как тонули!..

– Один раз в реке, которая течёт в Рязанской губернии. Такая небольшая, метров тридцать в ширину. А два раза – это Волга была. В первом случае я даже пережил состояние перехода на тот свет. Я уже как бы умер. И жизнь моя пронеслась, как в кино, быстро-быстро – вся. Потом, когда я очнулся, я уже лежал головой на песке… Либо выплыл, либо – ангел-хранитель. Я полежал. Ноги у меня были скрючены судорогой, но я всё-таки нашёл в себе силы встать и добрёл до наших палаток, где у нас был небольшой лагерь. Отлежался, потом поел гречневой каши концентрированной с мясом – и ожил. Но от этого на всю жизнь осталось очень яркое впечатление. Потом в Волге я тонул. Мимо прошёл пароход, поднял большие волны, и меня они захлёстывали. А плыть ещё надо было очень далеко – это место было очень широкое. И я тоже испугался, что не выплыву. Но выплыл – слава Тебе, Господи!

– Молились о том, чтобы выплыть?

– В этот раз я не помню. Но когда я в первый раз тонул в той неширокой речке, я молился Богу. Это я отчётливо помню. Я помню, как вода надо мной сомкнулась... Небо сквозь толщу воды... Солнечный луч... Потом всё пропало. Но в следующее мгновение (может быть – через пять минут) я оказался головой на песке. На берегу. А всё туловище в воде.

– А Вы думали когда-нибудь, что Господь Вам чудо явил?

– Да всё в жизни чудо… А в третий раз мы плыли с отцом. Отец мой был такой шутливый человек. Он мне говорит: «Самое смешное, что я, наверное, не доплыву». Я стал хохотать. Тут же потерял все силы и стал захлёбываться. Но отец, по-моему, тогда больше испугался, чем я. И мы всё-таки выплыли оба. Просто он рассмешил меня, и я оказался беспомощным… Мой отец – он был композитор. И он с нами разговаривал через музыку. Наша вся жизнь прошла под его игру на фортепиано. Я даже издал его избранные труды после его кончины. Самое главное – мой отец был крайне немногословен. За весь день он мог сказать одну фразу – и ту короткую. Поэтому я с удовольствием слушал, как он играет. Хотелось обнять его. Я даже помню его запах.

– А что в Вас от отца? Как Вам кажется?

– С годами я всё больше становлюсь на него похожим внешне. А так – он совсем другой человек... По темпераменту. В этом смысле я больше похож на мать. Он был такой смиреннейший человек.

– А Вы – не смиреннейший?

– Нет.

– Почему?

– Такой характер.

– А как же священническое смирение? Общехристианское смирение?

– Ну… я стараюсь смиряться. Перед хулой. Перед трудными обстоятельствами, перед болезнью... А уж, так сказать, сам по себе я наоборот всегда бросаюсь вперёд.

– Ещё одна штука, которую я хотел с Вами обсудить. В СМИ писали, что Вы против крещения младенцев, которые появились на свет от ЭКО.

– Ну да. Это как епитимия... Потому что есть Церковное отношение к ЭКО. Эти люди пренебрегают этим. И я пренебрегаю законно их желанием, если они чихать хотели на церковные документы, которые приняты всею Церковью в лице Архиерейского Собора.

– А если рождается ребёнок? Почему его нельзя крестить?

– Я не хочу. Крещение – только по вере родителей. А если родители чихать хотят на Церковь, почему я должен крестить такого ребёнка?

– А разве Бог не участвует в появлении такого ребёнка на свет? Он же дает ему появиться.

– Ну и что! Почему Василий Великий крестился в тридцать лет, а я их ребёнка должен младенцем крестить? Вырастет. В четырнадцать лет – если уверует, сам придёт – я его покрещу. Только без его папы и без его мамы. Или его папа и мама придут в слезах и покаются: «Прости нас, Господи, за убийство всех остальных эмбрионов, мы больше так не будем». Тогда – другое дело. А так придёт человек... «Батюшка, у меня работа тяжёлая, я киллером работаю. Не могли бы Вы меня крестить?» – «Тогда ты должен оставить свою работу». – «А жить на что?»… Я не буду такого крестить.

– Но ребёнок разве виноват, что он родился?

– Я разве в чём-то его обвиняю? Я просто не хочу его крестить. Крещение младенца – по вере родителей. А у них её нет. Христианской веры у них нет. Вот Символ веры, там написано: «Верую во Святую, Единую, Соборную, Апостольскую Церковь». А они – не верят. Ну ты не веришь в Церковь? Ауфидерзейн – до самого гудбая. Всё.

– А вот с киллером что? Если бы он покаялся, Вы бы крестили тогда?

– Конечно. Это же прекрасно, когда какой-то человек прекращает преступную деятельность.

– Но бывали случаи, когда дети рождались с помощью ЭКО и в воцерковлённых семьях…

– Вы меня спрашиваете о том, как я к этому отношусь. Я вам рассказываю. И аргументы привожу, почему я не буду это делать как священник. Всё.

– А что ещё Вы, как священник, не будете делать? Есть официальная позиция Церкви, что таких детей можно крестить с рождения.

– Крестить в принципе ребёнка можно по вере родителей. Если веры христианской нет, я могу и отказать в крещении. Такие случаи бывали. Стоят, смеются, пальцем показывают. Ведут себя демонстративно. Спрашиваешь: «Ты веришь в загробную жизнь? Нет? Гудбай». Я не могу формально крестить. Я же душу свою тоже вкладываю. Зачем? Просто, чтобы был крещёным? У меня есть любимый список крещёных людей.

– Какой список?

– Пожалуйста: Гитлер, Геббельс, Гиммлер, Ленин, Сталин, Дзержинский… Хватит? Все крещёные. Познер Владимир Владимирович…

– А если бы они крестились в сознательном возрасте, что-то бы поменялось?

– Ну, если бы они в сознательном крестились, это бы говорило о том, что они приняли христианскую веру. Можно было бы с ними поговорить. И человек же перед крещением исповедуется за всю свою жизнь. Всё бы выяснилось.

– Была какая-то странная история с «Серебряным дождём» во время концерта...

– Чего там странного? У них был юбилей, который совпадал с днём независимости Соединенных Штатов. И они устроили здесь, в нашем парке, концерт. А динамики были направлены на храм. Расстояние было четыреста двадцать метров. Но из-за мощности в сто двадцать децибел было не слышно ни что люди говорят на исповеди, ни хора. Я послал туда одну прихожанку. Она вернулась: «Там рамки, людей не пускают, там рок-концерт». Я пошёл сам. Со мной пошла группа человек в пятьдесят из прихожан. Я пришёл, забрался на сцену и сказал: «Концерт окончен». Они сердились. Потом вышла женщина ответственная. Я ей говорю: «Вы не могли бы уменьшить звук? Вы нам мешаете!» Она говорит: «Но мы же договорились!..» – «Вы со всеми договорились, кроме Церкви» Они через двадцать минут звук убрали. Я даже взял её телефон. Когда они опять звук прибавили – мы позвонили. Они опять убрали. Когда я уходил оттуда, милиционер спросил: «Батюшка, у Вас претензий нет?» Никаких. Мы обо всём договорились. Но журналисты взяли и раздули эту ситуацию. Мы договорились обо всём с теми людьми, которые делали концерт.

– Скажите, можно ли убивать врагов Церкви?

– Смотря в каком контексте. Ну, например, лётчик американский летит и бомбит храм. Выборочно. Обязательно нужно его подстрелить из зенитного орудия, чтобы он со своим самолётом грохнулся. Но если он спасается на парашюте, надо его взять в плен.

– Получается, что вы лишаете его возможности покаяться?

– Я не настолько хорошо знаю английский язык, чтобы слушать его покаяние. Раз он бомбил – получай, фашист, гранату! Это мой храм. Это моё Отечество. Он же бомбил храм. Я убиваю его вместе с самолётиком. И испытываю удовольствие, кричу ура. И целюсь в следующего, потому что они летают кучками. Ведь таким образом они не только уничтожили Дрезден – они уничтожили Хиросиму и Нагасаки, уничтожили Ливию. Это фашисты. Это нелюди. Не только американцы, но и англичане. Нет в перечне такой гадости, которую бы Британская империя не сделала в сторону России. Ну нету. Все возможные гадости сделали. Они даже за день до убийства императора Павла опубликовали месседж о том, что он убит гвардейцами царя. За день до того, как это случилось! И было ясно, кто во главе заговора стоял: Британская империя. Так что вот так. И мы ими, по слову митрополита Филарета, гнушаемся. А когда уже начинаются военные действия в нашу сторону… Мы же не нападали ни на шведов, ни на французов, ни на поляков, ни на германцев. Они сами к нам пришли – и все получили своё. Война – это славное дело.

– Война – это славное дело? А как же милосердие, всепрощение?

– Всепрощение – не христианское совершенно явление. Скорее – буддистское. Какое же «все..»?

– Но Господь же призывал? К врагам...

– Никогда. Если враг твой голоден – накорми его. Поэтому если тот лётчик катапультировался – мы его покормим. Обязательно. А потом в плену посидит. А потом обменяем его на наших военнопленных. Всё согласно конвенции.

– Что Вы хотите оставить после себя?

– А что-то всё равно останется. На носителях. Десятки лет непрерывного звучания. Всё, что наговорил, всё что написал. Всё останется – не вырубишь топором.