Протоиерей Илия Шапиро: Здравствуйте, дорогие братья и сёстры! Мы вновь в нашей студии беседуем с Алексеем Николаевичем Смирновым – родным братом нашего дорого почившего батюшки Димитрия. Алексей Николаевич делится с нами своими воспоминаниями.

Здравствуйте, Алексей Николаевич! Мы говорили прежде больше, наверное, о родственниках батюшки по папиной линии. О дедушке, известном математике, Николае Васильевиче. Помянули и прадедушку – священномученика Василия. А вот по маминой линии? Вы же говорили, что батюшка даже черты маминого характера унаследовал во многом. Хотелось бы узнать побольше как о самой маме, так и о дедушке и бабушке по маминой линии.

Алексей Николаевич Смирнов: Мама обладала таким экспансивным характером. Иногда даже взрывным в таких тяжёлых ситуациях. В отличии от отца, который всё воспринимал очень спокойно и внешне не проявлял никаких таких заметных реакций. А мама очень тяжело переживала всякую несправедливость – и по отношению к нашей семье, и к нам конкретно, и по отношению к людям знакомым. Она старалась вмешаться и попробовать исправить ситуацию. Помимо этого, она унаследовала от своего отца талант такой… Я говорил уже о художественном таланте. Меня очень удивляли её рисунки! И ещё – театральный талант. Я думаю, он тоже у неё был. Потому что она могла организовывать детей – и нас, и в детском саду, когда она там работала. На праздниках у неё все дети участвовали, она старалась всех охватить.

- То есть неким своим артистизмом она вела за собой?

- Да, вела за собой… Она была и режиссёр!

- Ну вот вы упомянули то, что она унаследовала от дедушки. Немножко о нём... Мы даже имя и отчество не знаем!

- Дедушку звали Александр Георгиевич. Он умер, когда мне было семь лет. То есть мы его знали очень мало. Какие-то воспоминания конкретные... Я единственно помню, что он нам показывал фокусы – таким необычным образом нас развлекал. Он умел показывать фокусы...

- Настолько, что в детской памяти это отразилось?

- Да. И нас учил этим фокусам. У него даже приспособления какие-то были… Он служил офицером конноартиллерийского полка лейб-гвардии царской, ну фактически уже до развала армии в Первую Мировую – у него такая была судьба. Его выгнали из армии. Выгнали, в общем-то, не очень справедливо. Потому что в подразделении этого полка произошёл такой случай, в котором он, может быть, вообще не виноват. Но тогда это не обсуждалось. Их подразделение расформировали. Их полк был имени цесаревича Алексея Николаевича, и там кто-то надругался над его портретом… Такая была история.

- Не соответствовало духу времени.

- Это вопиющий случай был для армии. Он закончил служить. Я не знаю, в каком это было году. Но поскольку он служил в Польше, я посмотрел по каким-то данным историческим – это где-то был пятнадцатый год, мне кажется так. Но уже развал начался. И их никуда не этапировали, они добирались домой своим ходом. Подробностей я не знаю. Но у него была такая идея попутешествовать. Поскольку это было на западе Царской России, может быть, он и попутешествовал. Потому что он не сразу добрался домой. Точно не знаю, в каком году. Он где-то мыкался и попал домой уже, наверное, во время Гражданской Войны. Он, надо сказать, был человеком с элементами такого авантюризма и театральности. Он даже впоследствии вёл театральную студию любительскую. И обладал таким умом, который спас его ещё во время следствия и нахождения в тюрьме под следствием.

- Естественно, с такими корнями…

- Но, как ни странно, это даже не связано с его корнями. На него просто донесли – из-за зависти или ещё из-за чего-то.

- Тогда могли донести и без причин.

- Могли и без причин. Тогда проверить это было невозможно. Пока он был в тюрьме, жена его, наша бабушка, умерла. То есть это было во время войны. И он сумел предположить, кто на него донёс. Он так построил ответы на вопрос следователя, что его выпустили в конце сорок второго года (это был уникальный случай), а посадили этого осведомителя. Тогда к осведомителям относились не очень хорошо. Это тоже послужило такому результату. Я хотел о таких чертах отца Димитрия сказать… Он отвечал на вопросы иногда так, казалось, резко. Он как бы задавал своим ответом вопрос слушателю, так казалось. То есть – он парадоксально отвечал на вопрос. Этим обладал и дедушка наш Александр Георгиевич. Таки образом он, наверное, вёл себя и со следователем.

- Это Евангельский прообраз. Мы встречаем в Евангелии постоянно: Спаситель на провокационные вопросы отвечал таким вопросом, который ставил в тупик вопрошающего. И при единственном варианте вопрошающий может выйти из этого тупика: если он будет честен до конца и смирится. А ввиду того, что вопрошающий обычно смиряться не собирается... И вот это батюшкино свойство. Когда Вы рассказывали, мне ещё показалось, что еще один момент в образе батюшки высвечивается: его невозможно было застать врасплох. Мгновенная реакция, как будто он знал уже, о чём его спросят.

- Дедушка разработал сценарий общения со следователем…

- Спектакль!

- Да – спектакль такой. Причём он не кривил душой и отвечал правду всегда, это подкупало. Потому что следователь всё мог проверить. Разные были предположения – от его жилплощади до его жены. Там всякие были предположения. Такое время было – подлое, что же сделаешь?

- Да, в батюшке тоже это есть…

- Хотя Мите было восемь лет, когда дедушка умер, и он не мог этого знать. И тем более – мы с ним крайне редко виделись. После того, как он женился второй раз, мама с ним мало общалась. Она этого не приветствовала, мягко сказать. С ним общалась только наша тётя – Нина. Он во время войны женился, довольно быстро. Хотя он очень страдал, но таким образом он решил проблему тоски своей по жене.

- Мы всё время обращены к образу батюшки. И здесь в том, что Вы рассказываете, вспоминаются ситуации, когда его вопрошатели, думая, что хоть бы какой-нибудь удар ему нанести, хоть как-то его уничижить... И когда они уже последние силы свои собирали, а батюшка совершенно нежным, любящим и очень простым таким словом ставил их в такое положение, что они сами оказывались в полном тупике…

- Они не знали, как дальше продолжать беседу.

- Да. Уже всё сказано, причем сам он не унижен. А та позиция, порой богоборческая точка зрения, которую эти вопрошатели являли, была, конечно, посрамлена до конца. Похоже как на дедушку!

- Причём эту черту я как-то с детства прослеживаю за ним. У нас и конфликты с ним из-за этого были – потому что я обижался, естественно. Задаёшь вопрос, а он очень обидно на него отвечает. Для меня обидно. Потом уже, когда он батюшкой стал, конечно, я всё это прекрасно стал понимать. Потому что по-другому просто нельзя на такие вопросы отвечать. Потому что потеряешь суть общения с людьми – и их через это спасение.

- Это язык правды.

- Да. Язык правды. Если почитать, действительно, Евангелие – там всё это есть. Фактически наш Спаситель прямо не отвечал на вопросы. Он отвечал притчами, какими-то иносказаниями, как Вы, отец Илия, правильно сказали.

- Это очень интересно. Ведь батюшка, как часто бывало, выступал на публике. А там люди разные. И нельзя сказать одному, он должен был сказать одновременно всем. И поэтому, вот этот язык правды, он такой своеобразный. Где каждый может своё уловить, на пользу души фактически.

- И что я подметил: каждый, в принципе, порассуждав над его ответами, потом уже не обижался. Никто. А наоборот – стремился с ним общаться.

- Всегда люди делились на тех, кто более чуток и, так сказать, поумнее, которые понимали, что рядом с ними человек совершенно другого уровня – они готовы были с этим смириться и радовались тому, что есть возможность с таким человеком вообще общаться, и поэтому впитывали, воспринимали его слова в радости… А другие пытались задеть – и от этого выглядели ещё смешнее и нелепее.

- И, в принципе, он же обращался к людям, которые хотели как-то возрастать в своей вере, в своём понимании Евангелия. Поэтому естественно, что он таким образом и строил своё общение.

- И даже если сразу было что-то непонятно, это была некая «одежда на вырост». Тем, кто пока ещё не уловил многого и потом постепенно начинал улавливать и изменяться.

- Да. А люди недалёкие – я с такими встречался – они просто не хотели разбираться во всём. Считали, что отношение к Богу, вообще отношение к религии должно быть такое, как у графа Толстого приблизительно: все такие добренькие, все такие пушистые должны быть… А отец Димитрий – он такой «злой батюшка». «Я к нему не пойду».

- Да. Очень хорошо, что мы эту тему задели. В этом тоже некое благородство батюшкиной души, унаследованное, теперь, можем сказать, по маминой линии.

- Да, скорее всего по маминой. Потому что у папы было всё наоборот, противоположно. Хотя, как я уже говорил, он был человек мужественный и тоже к несправедливости очень чуткий.

- Да мы эту тему уже в контексте батюшкиного служения рассмотрели. Хочется к началу его служения обратиться, ко времени его первых шагов священнических.

- Но вначале я хотел бы вернуться к тому, что наша мама была фактически в большей степени воспитана бабушкой, как я сейчас уже понимаю. Бабушка была очень религиозной. И поэтому многие цитаты мамы, как я уже говорил, прямо из Евангелие шли. Тем более, что она осталась практически одна с сестрой, когда женился Александр Георгиевич. Она была уже самостоятельная. Но бабушка им помогала – видимо, так было. То есть бабушка оказала на неё такое воспитательное влияние большое.

Теперь о служении отца Димитрия и его учёбе в семинарии. Я тогда несколько изменил своё отношение к духовному званию. Потому что будущий отец Димитрий приезжал всегда из семинарии весёлый и… с анекдотом. Всегда! На всякие темы, иногда и политические, но всегда очень весёлые. Он рассказчик был великолепный. Причём он и голоса мог похоже сделать! И повторить это было невозможно. Потом, конечно, я немножко научился… Но это было очень сложно.

Он учился с такой лёгкостью. И с радостью. Это было моё яркое первое впечатление: мне казалось, что он должен стать таким серьёзным, но в нём всё то осталось, что было и в Мите до того. И как он был душой компании, так он в первые годы таким и оставался.

- Призывающая благодать его не ломала?

- Не ломала. Наоборот – преобразовывала, давала какую-то радость. А ему ведь это было тяжело ездить (тогда – в Загорск), физически даже…

И вот первые годы служения, конечно, тоже на меня произвели впечатление. Потому что его служба была совершенно перпендикулярна службам в других храмах Москвы. Их тогда немного было открыто, но всё-таки. Мы посещали их иногда.

- В чём Вы видите эту разницу?

- Ну разница была, во-первых, в такой чёткости службы. Слышно было каждое слово. У него и голос был поставленный – он же обучался немножко и музыке, и постановке голоса. У Петровича... Привалов его была фамилия.

- Известный был московский регент.

- У него от тоже учился. Он очень серьёзно относился вообще к служению. Помимо этого, он, конечно, много читал. И жития святых, и другие книги духовные, которые можно было достать – в самиздате, естественно. И нам кое-что перепадало. Ну, не только от него, но и от нашего окружения семейного, отцовского.

- То есть у батюшки уже какой-то круг общения священнический был?

- Да. У него был круг общения с самого начала нахождения в священнической среде: отец Аркадий, отец Владимир… Отец Валериан, конечно. Первый его священник и духовник был отец Виталий, которому потом пришлось за границу уехать, видимо по не очень зависящим от него причинам. Гонения, наверное, начались. Отец Димитрий очень близко с ним общался. И я тоже ему первому исповедовался – по благословению моего брата.

- А вот общение его с отцом Таврионом?..

- Он к отцу Тавриону ездил регулярно ещё до семинарии. Я не могу сказать, сколько лет. Но когда он стал уже священником, он к отцу Иоанну Крестьянкину ездил. В Псков. Но первым духовником его был отец Таврион. Он очень тепло о нём отзывался.

- Отец Таврион Батоцкий служил в Елгаве, в Латвии. Он был очень известный священник.

- Что производило такое впечатление? Громкое и понятное служение. И такая особенная, понятная, особенно нам с мамой, проповедь. Мама это очень потом отмечала: «Чувствуешь себя как дома в его храме!» Его проповеди были нам каким-то образом близки. Я даже это объяснить не могу. Ну может быть какие-то ситуации из его опыта нам были известны…

- Для вас эти ваши собственные жизненные ситуации обретали в батюшкиных устах Евангельский смысл.

- Да, конечно. Это нам очень близко было.

Мы до этого много колесили по Москве по храмам, искали, куда бы нам приткнуться. Мы жили рядом с Донским монастырём, туда много ходили. А потом мы решили: чего это мы колесим по Москве – пойдём к нашему отцу Димитрию! Хотя это тоже было далеко. Но отцу Димитрию ещё дальше было, потому что он жил тогда на Мичуринском. Это вся Москва, фактически от МКАДа до МКАДа.

- Но тогда же ещё станций метро не было на Алтуфьевском. Значит – троллейбус, метро, троллейбус. Я тоже помню это время. Мне приходилось тогда тоже ездить, минимум час сорок. Наверное, даже больше – два часа. Интересно, а вот к батюшке кроме вас (вы – понятно) кто-то ездил ещё издалека так в это время?

- Как формировалась его паства? Ну, во-первых, я наблюдал такой процесс ещё в Донском монастыре. Вокруг отца Тихона Шевкунова также стала формироваться паства, когда он там появился, очень быстро – после его проповедей и неравнодушного отношения к прихожанам. Как-то она на глазах так быстро сформировалась, что к нему и не подойти было на исповедь. Так же и у отца Димитрия было. Так же. Очень быстро вокруг него сформировался костяк постоянных прихожан. Некоторые жили рядом. Но большинство ездили так же, как и он. Но, по-моему, они всё же с Северо-Запада ездили, как бы поближе. Некоторые прихожане, которых я знаю, даже поменяли квартиры, чтобы жить рядом. И очень сожалели, когда отец оказался на «Динамо» потом.

- А какое-то утеснение было в отношении батюшки?

- Было.

- От своих? Или от внешних?

- Там, как мне рассказывали, такая была ситуация парадоксальная. Во-первых, к нему, конечно, приходили из КГБ. Так сказать, на тему сотрудничества. Аргументируя, чем-то вроде: «Мы занимаемся одним и тем же – духовным». Они считали, что они тоже в духовной сфере работают. На что отец Дмитрия сказал: «Да, но не совсем». И отказался от всякого сотрудничества. Не знаю, после этого или до этого, но к нему приставили старосту храма, который служил там осведомителем. Который, как я понял, даже ему немножко вредил. Например, отец Димитрий посадил сад яблоневый (он к этому очень трепетно относился, потому что мы ещё в деревне занимались сельскохозяйственным трудом), а этот товарищ – взял и выкопал. Отец Димитрий нам говорил об этом с таким сожалением, без злобы… С некоторым даже смирением.

- Это у батюшки в церковной ограде?

- Да. В церковной ограде он посадил несколько деревьев, и староста их выкопал по неизвестной причине. Батюшка чуть ли не со слезой на глазах нам об этом рассказал.

- Алтуфьево – это уже самый край Москвы. Хотя кажется, что уж дальше не ушлют, но усылали. На край Московской области. Это же молодёжь была в основном.

- Но батюшка как-то сумел сохранить хорошие отношения и с этим старостой. Когда мы его спрашивали: «Он что – совершенно неверующий?», отец Дмитрий говорил: «Нет, он верующий человек». Это для меня тоже было удивительно. Он был верующий человек и в то же время считал, что он должен... Может быть, у него такая форма патриотизма была? Я не знаю.

- Делали одно дело.

- Да. Делали одно дело таким образом.

- То есть у отца Дмитрия был этот староста... Как мы видели потом уже, батюшка благое расположение имел ко всем. Даже к таким уж воинствующим оппонентам. Они даже были обескуражены его добрым отношением к ним, любовью такой.

- Да. Он уже и после, когда стал настоятелем на Хуторской, не питал никакого зла к нему. И они расстались, я думаю, нормально. Тот староста принимал активное участие в церковной жизни. Источник облагородил, призывал к этому прихожан. И брали мы святую воду там. Я думаю – он сохранился, этот источник.

- Отношение среди братии священнической были нормальные?

- Нормальные. Потому что братии особой и не было. Был в храме настоятель. У них нормальные были отношения. Отец Дмитрий пресекал всякие разговоры, осуждающие настоятеля. Пресекал. И говорил противоположное о нём. Всегда, я помню.

- Там службы совершались насколько часто?

- Я думаю, они служили чаще, чем по воскресениям и большим праздникам. Во-первых, они служили попеременно с отцом Михаилом. Я точно, конечно, не помню.

- То есть батюшка мог в другие дни общаться?

- Да. И у него же была воскресная школа… Он организовал воскресную школу в Алтуфьево. И для взрослых, и для детей. Потом он организовал огласительные беседы. Сначала он их сам вёл, потом из прихожан назначил людей, которые их вели. Вот, например, отец Феодосий учился в этой школе. И мой сын. Они одногодки с отцом Феодосием, и я помню его ещё маленьким мальчиком, его отец ещё там алтарничал…

- Получается уже такая своя паства. И своя среда в общении священническом…

- …которая частично уже перешла в храм на Хуторской.

- Получается, что это были у нас годы... конец семидесятых, да?

- Да. Он как раз отслужил там около десяти лет, с конца семидесятых до девяностого года.

- Понятно. Я могу добавить от себя, извините: о нём знали, о батюшке Димитрии, в Москве. Причем совершенно в других районах Москвы. Например, были больные, которые жили серьёзной духовной жизнью, но которые сидели дома. Я вот знал одну такую замечательную подвижницу. И я знаю, что её часто посещал отец Дмитрий. Мы от неё это слышали. В районе метро Шаболовской она жила, совершенно в другом районе! То есть батюшка многих посещал.

- Да. По требам отец Димитрий много ездил. Поэтому, конечно, службы в Крестовоздвиженском храме не могли быть очень часто – треб было очень много. Ведь это было время начала возрождения церковной жизни.

- Но храмов ещё не было.

- Храмов не было. Советский период ещё не кончился, начало восьмидесятых. Но отношение к Церкви уже было более-менее. Оно немножко улучшилось – будем считать так – к тысячелетию Крещения Руси. Тысячелетие Руси праздновалось. Удивительно было, что оно празднуется. Первое такое удивление было. И конечно, батюшку знали. Я помню, как наш отец уже перед смертью в больнице говорил: «Митя – фигура!» То есть его уже знали. Отец, конечно, в шутку говорил, мы всегда подшучивали друг над другом, но факт остается фактом: его многие знали. И ко мне обращались. Высказывали своё мнение, что это необычный такой батюшка. Некоторые его с трудом воспринимали, но – воспринимали. Мне даже казалось, что такого явного отвержения не было, как сейчас. Сейчас многие люди его просто не могут терпеть.

- Тогда не было такой популяризации.

- Да, не было.

- Даже были некоторые пророчества, что во время, близкое к нашему, будет каждый определяться в своем отношении ко Христу. И, соответственно, в том – чего он ищет. И такое резкое слово отца Димитрия – оно разделяет людей в каком-то смысле: кто как его воспримет.

- Да. Тогда все, соскучившиеся по религиозной жизни, понимали, что сейчас необходимы такие слова. И все это воспринимали адекватно, если можно так сказать.

- И потом – ещё был опыт. Это были люди с опытом утеснения, гонения. И поэтому если какое-то резкое слово тебе сказали – так это кого смутит?

- Да. Но он иногда скажет так резко, что мы даже боялись за него. Было страшно за него. Потому что он и в транспорте мог поливать нашу действительность.

- И вот мы подходим таким образом уже к девяностому году, когда всё совсем меняется. Ближе к нашей нынешней реальности.

- Да. Я тоже был в то время в храме Митрофания, на стройке вот на этой. Начало фактически воссоздания этого храма. Потому что там ничего не было! Ни колокольни, ни куполов, естественно… Это было всё удивительно! Удивительно было, во-первых, то, что началась служба фактически в стенах только, под открытым небом. Это уже было для нас всех ново, это было впервые. До того такого не было, чтобы в разрушенном храме начали служить.

- Храмов было мало, но они все были целые.

- Да. Вот сейчас в любой храм войдёшь – и сразу видно, закрывался он или нет. Это сразу видно по иконостасу, по иконам. Сейчас-то всё это немножко отреставрировали. А тогда, в девяностых, это были такие тёмные своды закопчённые. И видно было, что это старый незакрывающийся храм.

- Батюшке дали совершенно новый?

- Да. Дали храм, который не имел всего этого. Ни икон, ничего... Ну стены были – обшарпанные. Но пола даже не было нормального. То, что там было, пришлось всё снимать. Чего уж там говорить об алтаре каком-то!..

Как было в Благовещенском, я не знаю.

- Это было чуть позже.

- Да, это было позже. Но первый храм мне врезался в память. И он ничтоже сумняшеся начал службы там. Он и говорил об этом постоянно, что главное – это служба. Служба Богу, молитва наша. Остальное всё приложится.

- И приложилось очень быстро. Гимназия тоже уже празднует юбилей.

- Да, гимназия была практически одновременно. Но сначала нужно было освободить помещение.

- Это был приходской дом. Там родилась, кстати, младшая дочка отца Владимира Медведюка, священномученика. То есть этот был старый приходской дом.

- Да. Потом к нему пристроили благодаря Сергею Яковлевичу, архитектору, длинное здание.

- С домовым храмом Преподобномученицы Елисаветы.

- И это помещение было благоображено тоже. Что там было – вроде пожарная часть? Я уже не помню.

- Это ж всё в девяностые было сделано? Иконостас, мозаика?

- Да, всё было в девяностые.

- Но в первой половине. Потому что, насколько я помню, в девяносто пятом освящалась уже гимназия.

- Да, в первой половине девяностых. И это так всё быстро происходило!

- А Вы как-то в этом всём участвовали?

- Ну как... Я же каждый день работал. Поэтому я мог только в субботу и воскресение. На службы я приходил, конечно. Но, наверное, всё же не на каждую, потому что я жил возле Донского монастыря. И я ещё сомневался в качестве духовника. Кого мне выбрать? Отца ли Димитрия? Но он всё-таки мой брат. Это мне было очень тяжело… Вот такой момент ещё был. Это уж потом он стал моим духовником уже окончательно. Гораздо позже.

- То есть в начале девяностых был такой расцвет?

- Да. Подъём такой был. Да и отношение людей тогда, Вы помните, было другое. Всё несли в храм. И иконы несли, и средства свои последние, и на Храм Христа Спасителя собирали… Удивительно: никто не верил, но деньги давали! И я не верил, в том числе, что он возродится.

- А вот есть такой момент тоже интересный: ведь многие батюшкины идеи, если посмотреть... Вот та же гимназия... А много ли было тогда гимназий? Просто на пальцах одной руки, а может – даже и меньше!

- Мне кажется, в Алтуфьево когда начиналась церковная школа воскресная, она была чуть ли не первой. А гимназия...

- Вот. Многие батюшкины идеи – они потом стали как бы импульсом для всей Церкви. И Центр «Жизнь»...

- Центр «Жизнь» – борьба с абортами. Когда он начал эту тему, она и для меня была совершенно непонятная. Новая.

- И, кстати сказать, тогда пришли люди, которые, казалось бы, к Церкви (сейчас это трудно понять, но для тех времен было всё удивительно) не должны были иметь отношения. Юристы, например...

- Считалось так: если ты священник – у тебя маршрут от дома до храма. Отслужил (желательно себе под нос, чтобы было никому ничего не понятно), пришли старушки-бабушки, которые ставят свечки, никакой молодежи… А что бросалось в глаза у отца Димитрия, начиная с Крестовоздвиженского прихода? Там была молодежь! И мужчины. Это сразу бросалось в глаза. Но заходили и всякие, которые ругались. Такие тоже были. Их тихо выводили, я помню. Потому что и проповеди, и беседы проводились на территории храма. Других помещений не было. И после службы мог зайти кто угодно. Двери открыты были. Я помню такие случаи – сквернословили… Но у нас уже образовались такие дежурные, которые охраняли храм. И то же самое я помню уже в храме Митрофания. Там уже был костяк мужчин, которые активно включились и в реставрационные работы, и в другую помощь. Многие строители были. Вообще отец легко мог общаться с людьми, он как-то привлекал людей. Как он это делал – для меня тоже загадка, потому что у меня нет таких талантов.

- И вот это время подъёма такого – время формирования нового прихода. Когда приблизительно Благовещенский храм возник? Спустя лет пять?

- Я не могу точно сказать. Потому что я тогда был в каком-то смысле человек воцерковленный, но не церковный. У меня были какие-то такие мечты, когда я работал, диссертациями занимался… Об этом были больше мысли. Семью кормить надо было. Чем угодно занимался, вплоть до строительства.

- А детские пансионы? Дома? Это какое время? Это уже позже.

- Да, это уже позже. Это уже двухтысячные. После того, как уже была гимназия. Был уже контингент преподавателей.

- Получается, что батюшка и в этом вопросе был в числе первопроходцев.

- Про Мышкино я могу сказать так, что это было уже начало двухтысячных годов. Но до этого Московский «Павлин» уже существовал.

- А в двухтысячных годах батюшка уже становится во главе отдела по взаимодействию с Вооруженными Силами…

- Да! Это тоже было удивительно, потому что это было ему не очень присуще. Но воспринял он это назначение всё равно довольно смиренно и начал этим заниматься. Причём он нашёл в этом и удовольствие такое для себя. И очень хвалил военных, я помню. Говорил: «Это одни из немногих людей, с которыми можно договориться, и они всё выполнят. В отличии от многих других».

- Живут с понятием долга.

- Да. Послушание приказам сыграло тут, видимо, положительную роль.

- А Вам лично не приходилось вместе с батюшкой общаться с военными?

- Нет. Я уже в двухтысячных имел своё послушание – в Мышкино. Все мысли были там. Сначала я там даже жил, потом стал ездить просто.

- А как впоследствии? Я заметил, что, начиная уже с две тысячи десятого года, здоровье батюшки явно ухудшилось. Ему было всё тяжелее. Хотя степень занятости, нагрузок от этого не только не менялась, а, кажется, ещё больше была. И Вам ведь доводилось общаться с ним ближе. Как это было?

- Понимаете, он никогда не жаловался. Это сто процентов. Вообще никогда. Он как наш отец в этом плане. И я вообще узнал о том, что у него диабет, довольно поздно. Когда увидел, что он горстями таблетки глотает, спросил – чего это. Он говорит, что, вот так…

- Врачи говорят – один из самых послушных пациентов.

- Да. Глядя на нашего дядю, который вообще таблетки не принимал и из-за этого довольно рано умер. Отец Дмитрий был послушен врачам, поскольку считал, что не имеет такого образования, как у врачей. Может быть тогда ещё и врачи были получше. И он доверял. Особенно прихожанам-врачам – всегда.

- Это тоже вообще уникальный опыт. Я с этим столкнулся и оказалось, что это огромный приход. Столько людей! Два храма основных, и ещё столько было построено! И в психиатрической больнице храм, и в Можайском районе, и так далее. И это огромное число людей, которые были под батюшкиным началом… И всё было устроено. Был даже приходской врач, который распределял всех больных по известнейшим врачам-профессорам. То есть настолько это всё настоящее – действительно община, в которой есть всё. Есть юристы, есть врачи. есть архитекторы… Есть все абсолютно.

- Это объяснимо. Потому что к нему приходили люди с разными специальностями. И он их не зажимал, а раскрывал. У него и принцип общения был такой парадоксальный, о котором мы говорили: человек раскрывался.

- И потом, батюшка был невероятной эрудиции. Он и в медицине понимал.

- Да. Он был и любознательным таким…

- И запоминал всё.

- Да. Память у него была отменная. Феноменальная, может быть, в молодые годы была. Он раскрывал людей и давал им свободу действовать. Если они хотели.

- А им очень хотелось. Ради батюшки – очень часто.

- С предложениями когда приходили, он никогда не отказывал. Я не помню, чтобы кто-то к нему приходил с любой специальностью, и он отказал. Он что-то мог для них выбрать всегда. Объемы его охвата были очень большими – и можно было выбрать вид деятельности всегда. Он многих своих прихожан знал хорошо, потому что к нему ходили десятилетиями люди.

- И последние годы: как часто удавалось вам с батюшкой общаться?

- В последние годы всё реже и реже. Опять-таки по этой же причине. Потому что его занятость была ну очень большая. Без Божией помощи она была бы вообще невозможна. Столько трудиться! Он постоянно был в движении. Либо он едет куда-то, либо он откуда-то ещё не вернулся. Либо он служит. Но хочу отметить очень положительное его качество: если я ему звонил, можно по пальцам перечислить случаи (он был в больнице), когда бы он не ответил. Он всегда отвечал на мой звонок. Это качество очень редкое, как я сейчас понял. Неравнодушие.

- Получается так, что у Вас не было такого случая, хотя Вы были у него на послушании уже, тем не менее получалось, например, куда-то вместе съездить? Например, он где-то выступал с лекциями, а Вы тоже…

- Последние годы можно было всё посмотреть по интернету, по телевизору. Последние годы я работал в Мышкино. И мы к нему ходили в храм. Я мог после службы с ним пообщаться достаточно. Когда он в Мышкино приезжал, я всегда общался с ним. Правда, он приезжал всё реже и реже. В поездках мы были с ним на отдыхе. Но этот отдых – это практически паломническая поездка, он так отдыхал. Я-то ездил практически на рыбалку. Для нас это паломничество – а для него отдых. Так мы попали к Александру Свирскому, на Валаам. Но это южная Карелия. Дальше у него силы уже не было – и дальше мы не поехали.

- А последняя встреча?

- Последняя встреча… Я об этом ещё никому не говорил. Он очень изменился. Для меня очевидно, что он уже знал свою кончину. И Маша сказала, что ему уже и видения были. Иоанна Кронштадтского, кажется. То есть у него характер стал совершенно другой. Он общался как человек, который вот сейчас предстанет перед Богом. Я его таким вообще никогда не видел. И последние месяц-полтора он был таким. Если вы это заметили, то никаких его коронных монологов не было. Когда я спрашивал его о его самочувствии, он отвечал: «Всё очень хорошо, очень хорошо». Вот так. И в то же время, как я понял, страдал. Он открывался и владыке Тихону, и другие звонки были нашим общим знакомым… Я, к сожалению, не мог ему дозвониться. А потом меня предупредили, чтобы ему никто не звонил. Но я всё равно пытался до него дозвониться. Но он был в реанимации. Потом оказалось, что его выписали. А потом ему стало плохо. Всё очень быстро произошло, в течении двух дней. К сожалению, такого общения не было. Хотел я этого общения, мне его не хватало. И я по нему очень страдал, конечно.

- Батюшка вспоминал владыку Антония на своих последних именинах. Владыка Антоний говорил, что высшая марка для священника, когда с ним не надо общаться, с ним достаточно молиться. Наверное, наступило такое время, когда с ним молиться можно всегда. Он так близок, что даже я когда перед службой подхожу к могилке – там один батюшка стоит, говорит: «Место встречи изменить нельзя». Когда уже после службы к могилке подходишь – там уже другой батюшка стоит, так что... И не только батюшки, конечно. Сколько прихожан! Это время для нас особенно благодатное, такого общения особенно личного. Когда всё внешнее – в сторону, а внутреннее – говори, о чём хочешь!

- Это общение – продолжается… И не столько общение, сколько просьбы. И он помогает в этих просьбах. Помогает.

- А можно и просто поклониться. За то, что он был. И есть.

- То, что Вы вспомнили Владыку Антония – очень знаменательно. Потому что мы в детстве его просто слышали. Так получилось. Он говорил проповедь, и мы её слышали.

- Благодарю Вас, дорогой Алексей Николаевич. Это просто столько для нас нового, интересного, важного… Столько узнали, услышали! Кроме как от Вас, нам негде было это почерпнуть. Спасибо Вам огромное!

Благодарим вас, дорогие братья и сёстры, за ваше внимание! Наша беседа подошла к концу.

- Спасибо.