Прот. Димитрий Смирнов: Дорогие братья и сестры! Мы сегодня оказались в гостях у Марии Семёновны Шинкаренко, которая славна для нашего прихода тем, что она в детстве своём оказалась в лагере Освенцим и осталась жива. То есть Вас освободили как раз во вчерашний день? (Прим. ред.: дата записи – 28 января 2015 года, 27 января – день освобождения Освенцима и всемирный день памяти жертв Холокоста).

Мария Семёновна Шинкаренко: Освенцим освободили.

Прот. Димитрий Смирнов: Да. И Вас в этот же день всех выпустили?

Мария Семёновна Шинкаренко: А меня не освободили.

Прот. Димитрий Смирнов: Нет ещё?

Мария Семёновна Шинкаренко: Меня угнали ещё в другой лагерь, Берген-Бельзен.

Прот. Димитрий Смирнов: А это что, до того?

Мария Семёновна Шинкаренко: Это после того. Нас, трудоспособных, 26-го выгнали ночью. А в лагере дети, старики и больные, которые не могли двигаться. Они сами бежали, лагерная администрация и комендант лагеря, и нас, мужчин и женщин...

Прот. Димитрий Смирнов: Когда уже наши стали наступать, они решили убежать? И из Освенцима Вас погнали в другой лагерь?

Мария Семёновна Шинкаренко: Да. Посадили в вагоны открытые и увезли в северную часть Германии под Гамбург, концлагерь Берген-Бельзен.

Прот. Димитрий Смирнов: А сколько Вам тогда было лет?

Мария Семёновна Шинкаренко: Мне третьего декабря исполнилось 15 лет, а десятого декабря посадили насильственно, увезли в Германию с Курской области. Я родилась в Курской области. Десятого декабря 1942 года угнали насильственно, а в январе наши войска пошли в наступление, Курская дуга, и вот, гнали, гнали. А нас увезли.

Прот. Димитрий Смирнов: А когда Вас забрали, Вы сразу оказались в Освенциме или ещё где-то на каких-то работах?

Мария Семёновна Шинкаренко: Да, послали на работу. Работали мы. Я – малолетка, одна была такая. Нас с района, всех, всю молодёжь выгнали, когда немец занял Белгородскую область. Он в январе месяце 1942 года был уже в Белгороде и дошёл до Корочи. А Короча – наша станция Чернянка, 60 километров, наши войска остановили. Холод, зима...

Прот. Димитрий Смирнов: А родители в это время Ваши как?

Мария Семёновна Шинкаренко: Родители мои... Отца сразу забрали на фронт через неделю.

Прот. Димитрий Смирнов: На фронт. А маму?

Мария Семёновна Шинкаренко: А мама, и брат, и сестра, и я вот остались

Прот. Димитрий Смирнов: А кого угнали в Германию?

Мария Семёновна Шинкаренко: С моей семьи одну меня, я самая старшая по возрасту, но как малолетку, несовершеннолетнюю. Всю молодёжь угнали, а немцам лишь бы души. А ростом я была высокая. Годов мало, а ростом высокая. И вот, из моих всех подруг-сверстниц, я окончила шесть классов только, меня угнали.

Господи, слава Тебе, Господи! Я верующая, как говорится, с пяти лет. Моя бабушка, папина мама, ходила в церковь и брала меня. И молилась, церковь такая красивая, только в 1933 году её сломали, за семь километров оставили церковь. Мы уже, когда в школу я пошла, украдкой ходили за семь километров по шпалам, по шпалам – в школе ж пионерка, будут ругать. А мы всё равно ходили исповедоваться, причащаться. А потом бабушка моя умерла, а папа мой в певчии ходил в церковь, уже в школе я была, уже когда церковь они сломали. А потом, когда сломали, другая бабушка, соседка (моя-то умерла), а у соседки дочь учительница, а ей скучно было, и она звала меня: «Приди ко мне». Я приду к ней. Сказки любила. Читаю сказки. Она станет молиться на колени, часа два, целый угол образов. А потом она мне говорит: «Знаешь, деточка, давай ты запиши молитву «Живый в помощи», она тебе пригодится». Хорошо. Я взяла тетрадку. Вот она начинает читать: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного...». Я записываю. Продолжает, начинает снова: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного водворится. Речет Господеви...»

Прот. Димитрий Смирнов: «...Заступник мой еси...»

Мария Семёновна Шинкаренко: Да, «Заступник мой...». Пишу. Закончу писать, опять сначала. Я два дня молитву под её диктовку писала. Тут она вскоре умерла, и война началась. Война началась, папу через две недели забрали на фронт.

Прот. Димитрий Смирнов: Он погиб на фронте?

Мария Семёновна Шинкаренко: Да, погиб. Я эту молитву, «Живый в помощи», написала на бумажке, в сумочку, и на шею повесила себе, маме, брату и сестре. А папе не успела. И слава Тебе, Господи, Господь Бог нас всех сохранил.

Прот. Димитрий Смирнов: И мама выжила?

Мария Семёновна Шинкаренко: И мама жива, бомбёжку пережила. Она умерла в 74 года. И брат мой, Вы знаете его, протоиерей Иоанн, сейчас он, правда, болеет. А сестра умерла меньшая. Так что выжили, прожили.

Прот. Димитрий Смирнов: Да, Господь управил.

Мария Семёновна Шинкаренко: И забрали в Германию.

Прот. Димитрий Смирнов: А в Германии сперва где Вы были? В каком городе?

Мария Семёновна Шинкаренко: Город Бреслау. Там работали мы у хозяина.

Прот. Димитрий Смирнов: В сельском хозяйстве?

Мария Семёновна Шинкаренко: Нет, в городе. Он богатый был, помещик или что... На доме было написано: «Герр Карл Штайн», у него были магазины, он торговал мебелью, картинами и коврами.

Прот. Димитрий Смирнов: А вы как подсобные рабочие?

Мария Семёновна Шинкаренко: А нас взяли двоих как домработниц. Мы убирали комнаты, стирали, гладили. Как домработницы. Кроме нас ещё у них и немец был ихний, дрова готовил. Они ж там топили камин коксующимся углём. Мы там работали. Ну, она, конечно, как говорится, более или менее сначала относилась, а потом, когда у неё сын то ли погиб, то ли попал в плен под Сталинградом, она так жестоко с нами стала обходиться, особенно мне доставалось, как меньшей. Мы решили с подругой, с Пронькиной Надей, убежать. И убежали. А куда убежишь? Я немецкий язык не знала, она хоть десять классов кончила. Мы убежали. Убежали в пять часов, их как раз дома не было. Прибежали в церковь, их кирхе. Вечерняя служба – мы в пять часов убежали – зашли в церковь, помолились. Они ж сразу видят, что мы русские. Вот. Но всё равно помолились, вышли. Вышли за город, а там куда? Там аэродром. Нас на аэродроме этом задержали, посадили в тюрьму в Бреслау: «Вы шпионы. Кто вас послал?». Целый месяц нас держали там, били. Били. В одиночной камере, особенно, Надя постарше, кровать подвешивалась на день, ночью отбрасывалась железная, а так подвешивалась. Вот, мы там месяц пробыли, нас заставляли работать, а мы отказывались. И нас за отказ от работы как саботажников отправили в концлагерь.

Прот. Димитрий Смирнов: Это уже в Освенцим, да?

Мария Семёновна Шинкаренко: Да, сразу же в Освенцим. Привезли вагон со всех тюрем. Лагерь был тогда мужской и женский, а железная дорога была на станции, высадили, а весь этот лагерь, он же колючей проволокой огорожен, и по проволоке ток, и через каждые двести метров вышка, и огни горят, ток же. А я ещё думаю: о, какой город красивый, весь в огнях. А когда вылезли, тут сразу немцы с собаками, овчарки лают, чуть за ноги не хватают. И нас погнали пешком в этот лагерь. Ночь уже. Завели в этот лагерь не через центральный вход, а сбоку вход в лагерь. Ключ – вот такой здоровенный! Открыли, а я ещё думаю: ну, отсюда и не выйдешь. А люди – полосатая одежда, глаза вваленные, как покойники.

Прот. Димитрий Смирнов: Ну да, голодные.

Мария Семёновна Шинкаренко: Ходили голодные, холодные. Нас посадили в бараках, где мы сидели всю ночь, потому что лагерная же администрация спала. И вот, мы в бараке. Утром приходит немка, называли «айвазерка». Приходит, нас всех раздели, подстригли, у Нади коса была, всё остригли. Накололи номера. А номера узников заставляли колоть. Да, узников. Вот у меня так аккуратно наколано, вот она прям взяла, натянула и наколола.

Прот. Димитрий Смирнов: Иголкой? Как татуировку?

Мария Семёновна Шинкаренко: Да, наверно. Ручкой или что... Тут смешалась и кровь, и тушь. А Наде побольше. Ну, если б меня заставили, я что – шесть классов – я бы, наверно, на всю руку наколола. И потом отобрали всё, а зима ж, холодно, январь-месяц, пол цементный, отопление... Вроде в душ погнали, душ пустили.

Прот. Димитрий Смирнов: Это был 1942 год?

Мария Семёновна Шинкаренко: 1943. В 1942 в декабре ж меня забрали. А в январе мы поработали немножко и сбежали. Это конец января и февраль. И короче говоря, принесли нам одежду, дали одежду: полосатое платье, куртка, колодки на ноги. Колодками назывались почему? Подошва деревянная, а верх брезентовый. Чулки. И косынка. Зимой под подбородком завязывали. А летом куртку снимали, только одно платье, и косынка – за уши. И поселили в барак, карантинный лагерь. Бараки были – по тысяче человек в каждом бараке, как лошадиные стойла отгорожены, нары трёхъярусные, нас на верхнюю полку.

Прот. Димитрий Смирнов: Как молодых. Легко залезать.

Мария Семёновна Шинкаренко: Вот. По 12 человек, постель, два матраса, набитые стружкой, и два одеяла байковых. Вот ложились по очереди: сегодня я в серединке, так пододвигались. В три часа ночи – подъём. Старшие барака были полячки. Пока параши повынесем, всё, постель чтоб убрать, матрас на матрас и этим одеялом прикрыть, а эти доски чтоб были чистые, пустые. И выходим на «цель-апель» перед бараком, стоим рядами по пять, кто может стоять, кто не может, в бараке лежит, кто умер за ночь – выносим из барака. Вот эта полячка считает, а нас как новеньких наперёд поставили. А холодно же – я руки в эти курты заложила, а полячка считает и по рукам меня ударила, и кричит: «ренце на дол!». А я что понимала? Пошла дальше считать. Посчитала. А я ж опять руки. Она: «Я те цом холера ясно: ренце на дол!». А мне тогда другие говорят: «Она тебе сказала, чтоб ты руки опустила». Я ж не знала тогда польский язык, потом уж узнала. Вот, полячка посчитала, записывает: трудоспособных столько-то, мёртвых столько-то, которые ещё дышат столько-то, чтоб сходилось точно. Немка-аузерка по всем баракам ходит, не одна, а несколько. А дождь ли, холод, снег – мы стоим в одежке, они в своих капюшонах, а мы стоим. Посчитала на мужском лагере, на женском, и там у них штаб, чтоб точно сходилось. Вдруг одного человека не хватает – бывает, что утонула в туалете, захлебнулась. А почему? Сделаны наискосок, а понизу вода течёт, а краешек узкий, сядет, а держаться не за что, а силы-то нет, пошатнулась, назад упала, а поднять некому. И вот, пока найдут... Потом утром дают нам чай... Нет, кофе, коричневый, как будто бы кофе – пол-литра. И гонят на работу. Центральная брама. Гонят, как на парад, марш ихний какой-то, около ворот, около брамы на площадке играет барабан, скрипка и контрабас – тоже узники. Заставляют, они играют. А тут немцы с той и с другой стороны: «Линкс! Линкс!» – командуют: «Левой! Левой!» Господи, я один раз ошиблась, меня вытащили, таким вот костылём бил он меня, я не помню, он думал, что убил меня. А колонны дальше пошли. За ворота выходят, там отсчитывают – 200 человек, 300 человек бригады, и посылают на разные работы: кого на фабрику, кого...

Прот. Димитрий Смирнов: Уже из лагеря?

Мария Семёновна Шинкаренко: Из лагеря. И на работы. И шли пешком два-три километра. А я пролежала до вечера, очуняла, еле-еле докарабкалась, потом уж была внимательна, чтоб не попасть так. И на работу привозили баланду – брюкву. Вода и брюква, пол-литра. С работы идём пешком, уже идём пешком, тут уже «линкс» не командуют. Приходим, вечером опять так же перед лагерем – «цель-апель», чтоб все были на месте. Два часа, пока всех пересчитают, и мужской, и женский лагерь, стоим. После дают нам горбатый – чай по-польски – и килограммовую буханку хлеба на 12 человек. Разрежем кусочек, и этот кусочек на вечер и на утро. Хочешь дели, хочешь кусочек оставляй на утро, а хочешь сразу съедай. Ну, мы, русские, ели сразу, до утра доживёшь, не доживёшь... И вот, русским никому международный Красный Крест не помогал, всем нациям помогал, а особенно полякам, поляки даже получали посылки из дому, а русским помощи нет. И вот, с Божьей помощью, Господь Бог дал выживать. Пятёрка нас была: Реня и Эмма, они с Минска, их за связь с партизанами, мать и сестру расстреляли, отец на фронте, а брата и двух сестёр в минскую тюрьму, а с минской тюрьмы в концлагерь. Они тоже, хоть католики, тоже верующие. И вот, как говорится, они по-своему Богу молятся, читают, а я «Живый в помощи» уже ж выучила на память всё, читала. Господь Бог, недаром говорится: ты только воззови, Я приду и помогу. И Господь Бог везде и всюду мне помогал. И вот, мы так до 1944 года. А в 1944 году до того наши пошли в наступление, уже железную дорогу провели между мужским и женским лагерем, и с 1944 года, с июня месяца по январь месяц эшелонами привозили цыган и евреев с Чехословакии, с Франции, с Италии. Мужчины остаются, вещи разгружают, а женщинам с детьми говорят: в баню. А их в крематорий, вокруг лагеря четыре крематория, и говорят, что в баню. Там газ им дают какой-то, «Циклон», и конвейером в печи. Дым чёрный с трубы выходит, и сразу на землю, тяжёлый, и пламя кровяное. А мужчины ж слышат, и запах какой... И они жир куда-то на свои нужды, волосы для верёвок на корабль, волосы не гниют женские, а пепел – поля удобрять. Команда такая была – лукошко через плечо, поля удобряли. И ещё они в банки засыпали и продавали в другие города как удобрение для полей... И в январе-месяце мы не знали ничего, никаких взрывов, один раз уже бомбили вокруг, но в лагерь не попало, только где эти эсэсовцы были, там два дома их разбомбило, а лагерь нет. И ночью нас подняли 26-го числа, дали нам по буханке хлеба и погнали, и сами бежали, и собаки лают, и нас гонят. А в этих колодках – ой! – ноги растёрла колодка, уже не могла идти, кто начинает приставать – два шага в сторону, выстрел в висок, остаётся, а мы за мужчинами. Я Рене говорю: «Реня, вы уж меня оставьте!». Передыха нигде нет, двое суток без передышки. Она отвечает: «Может, передых где-нибудь...». Еле-еле, как говорится. Был передых. Передохнули, и потом нас погрузили в открытые вагоны товарные без крыши и повезли. Часть вагонов отцепили в Бухенвальде, в Равенсбрюке, а остальных вот, и сам комендант, Йозеф Крамер, и вся его администрация – в Берген-Бельзен.

Прот. Димитрий Смирнов: И Вы даже имена все помните?

Мария Семёновна Шинкаренко: Кого?

Прот. Димитрий Смирнов: Ну вот, коменданта.

Мария Семёновна Шинкаренко: Ну разве ж можно его забыть? Ещё был доктор Менделе, который...

Прот. Димитрий Смирнов: Менгеле.

Мария Семёновна Шинкаренко: Вот-вот.

Прот. Димитрий Смирнов: И тоже видели его?

Мария Семёновна Шинкаренко: А как же не видела?

Прот. Димитрий Смирнов: О Господи!

Мария Семёновна Шинкаренко: Над детьми испытания проводил, новорождёнными, что там делали! Забирали матерей с детьми, кому пять лет, кому семь лет. Барак был перед брамой, дети за колючей проволокой, возраст пять-семь лет. В основном с Белоруссии. И идут на работу, а матеря ж кричат, а у детей кровь брали для солдат!

Прот. Димитрий Смирнов: Да, это известно.

Мария Семёновна Шинкаренко: Вот, кровь брали для солдат. Господи мой милостивый! А нас выгнали ночью, угоняют, и каждая мать кричит: «Таня! Ты с Минска! Помни имя своё, так-то твоя фамилия, ты оттуда!». А что, дети плачут. Выгнали ночью, а на второй день вошли советские войска, русские войска, освободили тех, которые были. Нас привезли в Берген-Бельзен, это уже не концлагерь, комендант хотел сделать такой же лагерь, как Освенцим, хотел крематории построить, пни выкорчёвывал, площадки готовил. Народ каждый день умирает, а трупы хоронить негде. Не то что живых, даже трупы хоронить негде! Это же февраль, март – нас в апреле месяце освободили союзные войска. И на кучу, трупы стаскивали на кучу. И вот команда такая была: крючком ниже пупка цепляли, и вдвоём этот труп тащили, до того обессиленные были, что еле-еле этот труп тащили. Я там тифом заболела, в этом Берген-Бельзене. Не помню, вот Реня с Эммой, температура ж была, воды там не было, они свою порцию хлеба отдавали, чтоб мне чай достать. Я десять суток лежала без сознания, если б в Освенциме, меня б сожгли. А тут негде, и лежала, пока, как говорится, или б умерла, или бы выздоровела. Но Господь Бог дал, что выздоровела. Выздоровела, и тут союзные войска пошли в наступление. Их гоняют на работу, орудийные выстрелы мы уже слышим. А я тогда Рене с Эммой говорю: «Реня, возьмите меня с собой на работу». Думаю, их там освободят, а я останусь в лагере. Она отвечает: «Ты же браму не пройдёшь», я прошу: «Вы меня в серединку поставьте, как-нибудь локтями поддержите», чтоб я прошла браму, «линкс, линкс» этот. Ну, согласились. Вышли мы. Вышли, простояли до 10 часов утра, и никого не погнали на работу. Вот, разведка им там доложила.

Прот. Димитрий Смирнов: Ну да, наступают.

Мария Семёновна Шинкаренко: Вот, они, значит, белый флаг повесили над лагерем, что сдаются, а нас, узников, решили ещё отравить. Приготовили баланду – на мужском лагере кухня была – с отравой. Вечером никогда нам баланду не давали. И рассчитывали, что союзные войска придут в пять часов вечера. А союзные войска пришли в три часа дня. Пища была приготовлена, и народ кинулся, особенно мужчины, и так некоторые понаелись, как мухи, которые воды отравленной напьются с тарелки, так и на кухне. А я Рене говорю: «Реня, я пойду тоже что-нибудь на кухню», силы нету, перед глазами сетка, и шла, и шла. Дошла – а всё разобрали, всё разнесли, и я так плакала, что я с таким трудом пришла, а ничего не досталось. А ведь Господь Бог меня сохранил, что я не дошла, что я не поела, и Рене не принесла, а то ведь и мы могли бы отравиться. Вот всё Господь предусмотрел. Потом в три часа танк проехал, а Йозеф Крамер сидел на танке со своими этими регалиями. Но они ещё не знали, что столько зверства он тут наделал. А потом передали на всех языках, что с сегодняшнего дня мы свободны, каждый в скором времени будет отправлен на свою родину. Это... У некоторых сердце не выдерживало, потому что у которых родители... Он же евреев и цыган жёг без всякого, день и ночь, особенно с июля 1944 года по январь месяц. На этот танк бросались: ты, мол, мою мать жёг! Ну а потом, когда узнали о зверствах, ему, коменданту, цепи на руки, от рук эта цепь на ноги, и в карцере держали. Ну, так же всю эту лагерную администрацию. Потом суд был Нюрнбергский. Ну что... Лёгкая ему смерть – казнь через повешение, кого осудили, кого на 15, на 20 лет. А что до нас, то мы ещё думали: если нас освободят, накормят нас хоть картошкой в мундирах? Такая масса – где, чего, что? А они, не знаю, наверно, целую армию туда послали: приготовили нам суп картофельный, дали буханочку хлеба пятисотграммовую на двоих и маленькую баночку консервов, тут сбоку ключик. Ну, дали супу, поставили. Мы по ложке съели, Реня говорит: «Положите». Мы её слушали, как мать, она старшая была, с 1923 года, она учительницей работала. Как «положите»?! Мы голодные, нас вот так трясёт, суп видим! Она говорит: «Положите ложки». Ну мы положили. Через секунду, минуту, она говорит: «Ещё по ложечке». И она этим и себя спасла, и нас. А некоторые понаелись, заворот кишок, и тоже умирали. И на второй день лежат, солдаты эти бегают, не знают, кому какие таблетки давать – а тут же и чесотка, и тиф, и вот, с отравлением, и здоровые. И вот, нас, здоровых, выхватили, и перевезли в военный городок, видно немцы там были, двухэтажные домики в лесу, туда нас увезли. А этих, не знаю, как сортировали. Перевезли – это апрель месяц – и наш советский полковник, я не знаю, переводчик он там или кто, он приходил и спрашивал, чего-что. Нас месяц подкормили, одежду нам сменили, гражданскую дали, конечно, не новую. Месяц подкормили. А в День Победы мы ж там были, мы ж не знали. И вдруг – спортивная площадка, они туда зенитки, пулемёты, мы думаем, ну, наверно, отступают. И нашего этого полковника не было два дня. Думаем, куда нам деваться, кругом лес. Мы в доме были, голову под кровать. Они стреляли, мы думали, отстреливаются, отступают, а это салют, оказывается, давали в честь победы 9-го мая. И вот, когда он вернулся через два дня, не 9-го, а 11-го, он нам объяснил, что кончилась война, и мы будем в скором времени отправлены на свою Родину. Нас подержали, покормили до конца мая и потом отправили, передавали советским войскам. Посадили нас в машины «Студебекер» не то, что как селёдка, а сидели мы, и повезли. И вот, везли: река Эльба, на той стороне мы уже видим наших солдат, а на этой стороне союзные войска. Наши солдаты обросшие, бедные! Господи! Гимнастёрки от пота засаленные... Кричат «Ура!», приветствуют, радости... Это невозможно даже передать. А везли – куда везут, мы ж даже и не знаем. Оказывается, все мосты взорваны. Чтобы нас передать, там где-то понтонный мост. И вот, через этот мост машина переезжала. Вот ещё страху набрались! Шатается, и думаем: вот не дай Бог перевернётся! Но Господь Бог сохранил, перевезли. Город Кёльн – шлагбаум, заезжает машина. Как они там передавали – по списку ли, по номерам, не знаю. Выгрузили машину – выезжает, другая заезжает. А нас построили, пустые машины уехали опять туда, а наши войска нам говорят: «Располагайтесь, где хотите». Всё разбито, потому что вечер, на ночь. Ну, расположились кто под лестницей, кто где. Утром нас посадили в пассажирские вагоны и увезли в город Фюрстенберг, там он недалеко от Берлина, там воинская часть специально занималась приёмом репатриированных граждан, то есть тех, кого освободили союзники. А почему? Потому что Сталин в то время боялся, что под нашу марку могут шпионов заслать. И вот, Особый отдел проверял, где ты родилась, где ты крестилась, кто у тебя дома, посылали на Родину сведения, и всё это справедливо. В это время формировали эшелон, и эшелон шёл три месяца на Родину. А нас как первых майор Мезин, вот там у меня и воинская часть есть, 52-709, сделал митинг и сказал: «С сегодняшнего дня вы можете писать письма на Родину. Но домой мы вас не можем отправить». Мы спрашиваем, почему. «Вас, – говорит, – масса приехало, за вами – ещё масса, а лагерь, жильё надо приготовить. Надо работать». И кто где, кто на кухне, я вот была старшая барака, взяла Курскую, Воронежскую и Орловскую – три области. Реня с Белоруссии взяла Минскую и ещё две области, уже забыла. И так мы работали. Значит, обязанность какая? Вечером проверка, что все на вечерней проверке, чтоб были, в штаб докладывали, что все на месте. Ну, кормили нас, как солдат, солдатский паёк, там немцев грабили, а тут наши мужчины там кинулись, там курица у кого-то. Его вызвали: этого делать нельзя, мы гуманные, такое делать нельзя. Вот, мы там работали до ноября месяца 1945 года. Ну, маме письма ж посылала. Господи! Мама рассказывала, как получила первое письмо. Принесла письмо почтальонша, а мама картошку полола. Спрашивает: «От кого?». Извещение получила, что отец погиб. «Да, – отвечает, – от дочки», – говорит: «Ой, да дочки уже давно в живых нет, наверно где-то мешок нашли с письмами и решили прислать». А почтальонша возражает: «Да нет, тут обратный адрес есть: полевая почта, воинская часть 52-709». Прочитала. А мама один класс окончила, но читать немножко умеет, писать. Господи! Прислала мне письмо: «Дочечка, дочечка! Милая дочечка», толком ничего и не расписала. Ну, короче говоря, всех приняли, воинская часть ехала уже в Советский Союз, и мы с воинской частью как обслуживающий персонал – за месяц, везде зелёную улицу давали, зелёную дорогу. Вот, ехали мы месяц. Эмму в Минске, кто с Белоруссии – в Минске высадили. Эмма с Реней вылезли с вагона, какого-то тут дедулю они нашли, сани-розвальни, он их посадил, они живут в Минской области, Крупский район, деревня Шинки. Вот они, значит, туда поехали, там дом ихний. А меня повезли дальше. Я с Курской области, а меня привезли, как эшелон военный пришёл, высадили в Харькове. А с Харькова добирайся сама. А что? Документов никаких, денег никаких, только справки. Вот, высадили в Харькове. А с Харькова уже товарным поездом до Валуек, а с Валуек уже до Чернянки. И вот, с Валуек до Чернянки села, темно же, вещмешок у меня, одеяло. Немцы лошадей накрывали этим одеялом. Ну, знали что дома ничего нет, вот это одеяло в вещмешке, и одёжку нам давали, не новую, а чемоданчик небольшой. И вот кто-то из мужчин кричит: «Кто в Чернянке сходит?», я говорю: «Я!», и он, и больше никого. Чернянка. Темно, снегу по колено, ночью. Он выпрыгнул, а я не выхожу, а люди говорят: «Выходи, выходи! Чернянка! А то сейчас уедет!». Сошла. А мы живём от станции недалеко, а от базара, от рынка – третий дом. И вот этот мужчина и спрашивает: «Где ты живёшь?», а я отвечаю: «От базара третий дом», – «Ну кто там у тебя дома?» – «Мать», – «Ну иди». Думаю: как «иди»? Тебе оставлю мешок – ты возьмёшь. Он тогда понял. А сам сбросил уклунки...

Ой, мне ж ещё операцию делали при воинской части, аппендицит прихватил. Операцию не хотели делать, нету условий. Одну отправили эшелоном, а она доехала до Польши, и по дороге умерла. Вот Реня с Эммой давай просить начальника медицинской службы. Он говорит: «Ну, соберём консилиум, посоветуемся». Решили, сделали мне операцию. Господи! Десять дней лежала, швы не снимали, Реня там где-то бульончик мне доставала в офицерской столовой. В общем, с Божией помощью выкарабкалась и после операции. Но тяжёлое ж ничего поднять нельзя. Хожу, вот так вот сожму. Доктор меня встречает, иду в столовую, он спрашивает: «А что ты так ходишь?», а я отвечаю: «Да боюсь, кожа тонкая, лопнет, и мои кишки вывалятся». А он мне говорит: «Будешь так ходить, замуж никто не возьмёт!». Испугалась. Давай выпрямляться! Господи мой милостивый!

И вот, приехали, этот мужчина сходил к маме. Пришёл к маме, стучит в дверь. А мама говорит, всегда спички ложила с собой, а тут помылась, и спички положила на комень. И вдруг стучит он в дверь. «Ну, – говорит, – я думала это с поезда кто-нибудь на базар». Мама моя добрая, дом – ни кола, ни двора, во всех заборы, всё закрыто: «Хозяечка, пусти до утра на базар!». Ну, мама пускала: у порога, на полу, где поспят. «Это, – думает, – кто-то с поезда, а я помылась, не буду вставать». «Он, – говорит, – в дверь стучал, потом подошёл, в окно как застучит, а я думаю: ну, сейчас раму выбьет! Чем, мешком завешивать? Постучал. Я подхожу, спрашиваю, кто? Он отвечает: «Дочка Ваша приехала!» Я: «ай-ай-ай», присела, двери открыла, сама ничего впотьмах не найду». Ну, с горем пополам приехали. Приехали, пришла дяди жена, папиного брата и мамина подруга пришла.

Прот. Димитрий Смирнов: Услышали, что Вы приехали?

Мария Семёновна Шинкаренко: Ну наверно ж, не знаю, мама сказала. У мамы было три курицы: брату, сестре и маме. Брат кричит: «Мам! Только не мою!», сестра кричит: «Не мою!», а мама там впотьмах курицу сделала и к шести часам утра картошки пожарила, капусты, сели мы завтракать. И короче говоря, этот мужчина, оказывается, с другого района, он ездил на Донбасс за солью, соль тогда была – 120 рублей стакан на рынке, а он для себя, он инвалид, военный, в военной шинели. Маме говорит, с колхоза ихнего на завод, он пошёл на завод, кто приезжал уже семечки сдавать, и погрузил свои уклунки с солью и уехал. Потом ни разу не приезжал, ни разу не виделась. Господи! Мать-то тут рада до смерти, подкармливала, подпаивала. А Реня с Эммой... Реня мне говорит: «Приезжай». Я поехала, в 1946 году в июне месяце или в июле поехала. Приехала. Приехала на станцию Жодино. Она сказала: «На станции Жодино выходи, а там 10 километров ихняя деревня. Приехала вечером, ночью не пойдёшь, и вот, там семья стрелочника около станции, я им рассказала, они меня приютили, корова у них, молочком напоили, переночевала. И он говорит: «Завтра жена погонит корову в стадо и покажет тебе дорогу на эту деревню». Лесом показала, иду одна лесом. Прошла, наверно, километров шесть...

Прот. Димитрий Смирнов: А вот я спрошу, а документы потом восстановить легко было?

Мария Семёновна Шинкаренко: Когда я вернулась, справка у меня была, ещё и в районе опер-группа с Валуек приезжала, тех, кто возвращался с Германии, проверяли. Проверяли. Вот мама говорит: «Ну замучили детину!» Неделя прошла, опять вызывают в милицию, всё проверяли, справка какая, с воинской частью связывались, я уж не знаю.

Прот. Димитрий Смирнов: Но всё обошлось?

Мария Семёновна Шинкаренко: Да. По этой справке дали мне паспорт, куда эту справку девали, я не знаю.

Прот. Димитрий Смирнов: Себе в личное дело.

Мария Семёновна Шинкаренко: Да. И вот, с этим паспортом поехала ж я в Белоруссию. Прошла шесть или семь километров – деревня. Пить захотелось – захожу в первую хату, она мне дала попить и говорит: «Садись с нами бульбочку есть». Пятеро детей, она чугун картошки поставила в мундирах. Ну села я. И она налила квашеной брусники. Как у нас картошку с капустой, а у них брусника с картошкой. Я говорю: «Нет, дайте мне соль», и картошку съела с солью, а бруснику выпила, как компот. И она мне показала, вот иди. Пришла, дошла, деревня Шинки. Спросила. Они, значит, не в своём доме. В ихнем доме – у них дом большой был, под железо крытый – были немцы военнопленные, работали в ихней деревне. А они жили у женщины. Я открываю дверь, печка посредине, с одной стороны комната, с другой, Эмма хлеб вытаскивала с печки на лопате... Как она называлась? Деревянная лопата. Такие приспособления. Я захожу, говорю: «Эмма, здравствуй!», она: «Ах! Ой! – и лопату бросила (а они меня звали «Марийка») – Ой, Марийка! Марийка!». Тут Реня вышла. Ну, Реня умная женщина, она учительница, пожила я у них там месяц июнь, она мне говорит: «Тебе надо кончать седьмой класс, чтоб какую-то специальность получить». Я спрашиваю: «А где я буду кончать?». Кто меня возьмёт в седьмой класс, я ж уже выросла. Она рассказывает: «Школа рабочей молодёжи есть», я говорю: «У нас в Чернянке нету». Она учительница, уже там должна в сентябре начинать работать. «Я б у себя тебя оставила, но у нас только начальные классы, до четырёх классов». И меня проводила: «Езжай и оформляйся учиться».

Прот. Димитрий Смирнов: Ну отлично. Мария Семёновна, давайте мы на этом остановимся. А потом можно мы ещё как-нибудь с Дмитрием приедем? А то мне надо ехать по одном важному делу...

Мария Семёновна Шинкаренко: Пожалуйста, хорошо.

Прот. Димитрий Смирнов: Ничего, Вам не будет трудно?

Мария Семёновна Шинкаренко: Нет-нет.

Прот. Димитрий Смирнов: Чтоб Вы дорассказали эту историю Вот, закончили мы на том, как Вы учиться собрались.

Мария Семёновна Шинкаренко: Да-да.

Прот. Димитрий Смирнов: Хорошо.

Ну вот, братья и сёстры, такая вот жизнь.