Диалог под часами. Алексей Петрович Арцыбушев и протоиерей Димитрий Смирнов.

Часть 1. Потомок Рюриковичей

Часть 2. Хождение по мукам

Часть 3. Дела церковные

Часть 4. Моё Дивеево

Часть 5. Российская смута XX-го века

Часть 6. "Но плакать я не буду..."

Часть 7. "О моей матери"

Октябрь уж наступил...

Прот. Димитрий Смирнов: Дорогие братья и сестры, я нас всех поздравляю с тем, что мы вновь оказались в гостях у Алексея Петровича Арцыбушева, ему завтра исполняется ни много ни мало 95 лет. И вот, я попросил его, чтобы он нас принял и продолжил наш цикл бесед таким образом, чтобы вот эту эпопею, состоящую из разных глав его такой очень важной для нас жизни, завершить.

Здравствуйте, Алексей Петрович! Поздравляю Вас с преддверием Вашего дня рождения. Я кратко посмотрел наши предыдущие записи, и обнаружил, что у нас очень фрагментарно сказано о Вашем аресте. Если можно, сейчас для начала вот этот момент чуть-чуть подробней осветить.

А.П. Арцыбушев: Батюшка, 95 лет тому назад родился человек, Алексей Арцыбушев. За несколько недель до моего рождения мама увидела во сне преподобного Серафима, а Дивеево рядом, вот мы его видим в окошко, от Сарова 12 километров, там все жили преподобным Серафимом, потому что это было всё в единый кулак духовный связано. И все видели преподобного Серафима, и все обращались к нему за помощью по любым вопросам. Очки потеряла бабушка: «Батюшка преподобный Серафим, где же мои очки? Где же мои очки?» И вдруг очки находились.

Но дело не в этом, дело в том, что я воспитан в совершенно другом духе, чем воспитывалось моё же поколение, но в других классах. Я воспитывался в религиозном плане, потому что и мои родители, и дед, и бабушки, и Хвостовы, и Арцыбушевы были глубоко верующими. И поэтому мой дед, который занимал пост при императоре, был нотариусом его величества, страшно любил Дивеево, и очень много помогал ему. И Дивеево отдало ему землю Мантурова, большую, больше гектара, и его домик, где зажглась лампада при том, когда жена Мантурова начала его обвинять, что даже лампада погасла, мол, вот довёл тебя отец Серафим до какой нищеты. И вдруг лампада загорелась. Так вот, этот домик и был передан моему деду вместе с землёй, и он очехлил его, выстроил колоссальный, рубленый в лапу дом, круглый. Он был и внутри круглый, и снаружи круглый, он не был...

Прот. Димитрий Смирнов: … Не был обтёсан, понятно. И получился старый дом Мантуровых, он как в таком футляре.

А.П. Арцыбушев: Он вчехлил его. Да. И поэтому Мантуров жил в нашем доме, преподобный, Мантуров и всё, что было связано с Дивеевым и с преподобным — это была наша жизнь. Причём она не была никогда моей матерью построена насильственно, а так: «кто из вас хочет не есть до звезды?», «а кто из вас хочет не есть до того, как мы приложимся к Плащанице?», «а кто из вас хочет пойти со мной в церковь?» (не в праздничные дни). То есть никакого насилия. И благодаря этому мы веру брали верой, а не палкой, что было бы очень опасно, потому что это приводит к атеизму. И вспоминаю Дивеево, оно вошло в мою жизнь совершенно незаметно. То есть я падал, я разбивался, как человек, любой грешный человек падает и разбивается, но меня Дивеево научило вставать. То есть понимать, что ты упал. И вот это вот, оно вошло во внутреннюю жизнь души, и аресты, и тюрьма, и лагерь, и ссылка, где-то это всё отходило, где-то были следователи, где-то были избиения, где-то этапы, лагеря и бараки, сан. части, в которых я работал, я ругался в три этажа, но Дивеево из меня не уходило внутренне, оно жило во мне, как второй ребёнок в утробе.

В записках моей мамы отмечено, что владыка Серафим совершил надо мной обряд постригания в монашество. Это Вы помните? Он привёл меня в свою молительную комнату и мне на ухо что-то сказал, очевидно, имя... Но моя мама всё понимала в прямом смысле, его предсказание, его, так сказать, видение её жизни в дальнейшем и моей, она принимала буквально. И поэтому, когда мне было 23 года, мама меня уговаривала принять монашество. Я отказался. Я сказал: «Мама, я человек приземлённый, я хочу любить, хочу семью. Ты от меня, пожалуйста, отойди с этими вопросами». Мама поняла. Почему она поняла? Потому что в записках она пишет: «Мария Ивановна (блаженная, ныне канонизированная) сказала, что Алёша умрёт на Пасху». Тогда она сказала это владыке Серафиму, а владыка Серафим сказал: «Ну я ж сказал, что он будет монахом!» Как бы сопротивляясь словам Марии Ивановне. Но они не равны. Это совсем разные вещи по сути, да? И вот это... это его предсказание, оно жило во мне. Не в желании монашества, а оно жило во мне, как...

Прот. Димитрий Смирнов: Как помять об этом.

А.П. Арцыбушев: Скорее как необходимость идти к Богу. Потому что монашество не может быть без веры. Да... И мама пишет, что она спросила владыку, когда это будет. А владыка ей ответил... И мама пишет: «Владыкин ответ я Алёше не напишу». Так что ответ владыки, когда это будет, она замолчала в своих записках, но рассказала Соне Булгаковой, своей подруге, монахине Дивеевского монастыря. Она рассказала, а Соня мне рассказала уже спустя 30 лет после смерти моей мамы, что владыка ей ответил, что это будет тогда, когда Алёша дойдёт до самого дна жизни. И только тогда. Вот его слова, которые мне рассказала Соня. А мама выпустила это. Я всегда помню вот эти слова владыки. И как-то они во мне всегда живут вместе с записками мамы...

Я много выступаю по своим книгам, очень много, вот сейчас меня просят, иногда собирается до ста человек, встречи с читателями.

Прот. Димитрий Смирнов: Вам куда-то приходится выезжать, да?

А.П. Арцыбушев: Меня привозят, да.

Прот. Димитрий Смирнов: В Москву, да?

А.П. Арцыбушев: И в Москву, и вот здесь у себя в воскресной школе у отца Павла. Они все прочитали мои книги, потому что они там продавались, тогда там они просили со мной встреч. Ну, в общем, много. Много. Мне, так же, как с Вами, приходилось говорить на эту тему, и я вспоминал вот эти вот слова владыки Серафима, что прежде я должен дойти до самого дна. И я до него дошёл в своё время. И ссылка, и лагерь, и тюрьма. И всё это как бы мне напоминало, что я должен так или иначе искать пути, как с этого дна вылезать. Вот это действие живёт во мне до сих пор. Мамины записки... Да, мне рассказывали, что написанные мной книги («Милосердия двери» и последующие) нарасхват берутся в магазинах и в церковных лавках. Это потому, что я пишу, во-первых, автобиографию, пишу о вещах, в которых я участвовал сам. Я говорю о линии веры. Например, моя реабилитация преподобным Сергием, когда я сказал: «Хоть ты мне помоги!» И таких случаев... Или когда с иконочкой преподобного Маргарита Анатольевна пошла искать могилу своего сына под станицу Будённого. И нашла. Потому что я ей дал икону на дорогу, сказал «Молись, он тебе поможет». И она нашла, когда начала кричать преподобному. То есть я реальные вещи из своей жизни пишу. Поэтому люди, не маловеры, а сомневающиеся (а сомнения ведь часто тоже сопровождают веру), которым нужно что-то более точное, которые задаются вопросом: «ах, так ли это?», когда они читают мои автобиографические повести, где я не вру, а рассказываю, с кем мне приходилось встречаться, и как это духовно определялось в моей жизни, такие люди от этого сомнения уходят, потому что человек говорит о своей жизни. То есть он не выдумывает, он не пишет роман, он пишет, как шла жизнь.

Моя мама овдовела в 24 года. И у ней были очень тяжёлые отношения со свекровью, и она хотела уезжать вместе с нами куда-то. Но сказала: «Вот если до обеда к нам кто-нибудь не приедет ...» А там всё время церковные смуты, всё время церковные смуты (18:37), то поминают Патриарха, то не поминают. Это вот те года, а в Дивееве это в особенности. Бабушка и мама всегда были на противоположных сторонах. Мама держалась тех же убеждений, что и её отец, который страшно боялся обновленцев и отказывался причащаться, думая, что пришёл священник-обновленец. Так вот и мама очень осторожно относилась к тем событиям, которые она переживала. И вот она сказала себе, что «если до обеда кто-нибудь из духовных лиц не приедет к нам, то я уеду с детьми». А у нас дома останавливались очень многие. Она стирала, пришла домой, а свекровь ей говорит: «Вот, сейчас приехал архимандрит Серафим с духовными детьми, и я ему не могла отказать, потому что уж очень он похож на Петечку» (на моего отца). И в разговоре — а они неделю жили у нас — мама всё ему рассказала, и она стала его духовной дочерью, он взял её под своё духовное крыло. В Даниловском. Моя мама ездила к нему в Даниловский. Он её заставлял писать каждый день свои мысли, свои грехи, своё поведение со свекровью, то есть всё, что её волновало, она ему писала тетрадями и отсылала. Вот так он её воспитывал в наблюдении над собой, чтоб это помогало ей, вот такое откровение помогало ей в отношениях не только со свекровью, но и в жизни. И в конечном итоге отец Серафим по запискам моей мамы подвёл её под тайное монашество с именем Таисия... Она не пишет дальше. Она пишет о работе, она не пишет о своём тайном монашестве. Она не пишет ничего, каким образом происходит жизнь в миру, жизнь в миру красивой, молодой интересной женщины — это очень тяжёлое испытание. И она пишет в своих записках, что мало смысла идти и принимать монашество в возрасте, когда уже всё пережито, всё сгорело, когда уже все страсти угасают...

Дело в том, что об этом никто не знал. Она была настолько потаённой, что я узнал об этом только из её записок. Уезжая в армию по призыву, я ей сказал: «Слушай, я о тебе ничего не знаю. Ты можешь умереть», потому что у неё был декомпенсированный порок сердца. «Ты можешь умереть в любой момент, а мы о тебе ничего не знаем». И она пишет: «Я пишу по просьбе Алёши». И пока я был в армии, служил, она делала вот эти записи...

Прот. Димитрий Смирнов: А когда Вы с ними познакомились, с этими записками? Сколько Вам лет было?

А.П. Арцыбушев: Дело в том, что в армию я попал в авточасть. И, конечно, в полковую школу. Стал старшиной роты, и было распоряжение министра обороны о том, что все воинские права на вождение его машины можно заменить на общегражданские, и поэтому мы все должны были проходить медицинское обследование на основании, как и все. И я повёл роту. Когда я сам сел перед глазником, то я где-то что-то спутал, он много картинок показывал. И он сказал: «Пойдёмте, мне надо посмотреть». Расширил зрачки, посмотрел глазное дно и спрашивает: «Как Вы в армию попали? Вас не должны были брать в армию. У Вас пигментная дегенерация сетчатки обоих глаз. С этой болезнью не берут. Как Вас обследовали?» - «Никак». Я старшина, а меня в госпиталь. А из госпиталя за месяц до войны вышибли из армии, хотя я совершенно не хотел, не стремился к этому. И авточасть — это очень страшная вещь во время войны, потому что это и единичная, и групповая цель. Потому что если идёт колонна, то бьют по колонне, если идёт одна машина, то бьют по одной машине. И поэтому из всего нашего полка там осталось человека два живы. Так что Бог меня спас за месяц от, может быть, верной гибели. Когда я приехал, то мне мама отдала вот эти вот записки, которые я прочитал, и потом, уже после её смерти я начал с ними работать, считая, что они необходимы многим, потому что это человек, который пишет правду. Есть люди, которые выдумывают её. Вот я очень боялся в своих книгах что-нибудь выдумывать. И я брал то, что я видел, слышал, и это вот ложилось на бумагу.

А мать у меня ссыльная, нас сослали в Муром, потому что дивеевский дом был конфискован в связи с расстрелом брата моего отца, Михаила Петровича Арцыбушева, а он был директором рыбных промыслов в Волге и Каспии, и там их стрельнули 50 человек по мясной и рыбной промышленности, в том числе и его. С конфискацией. Не пойми в чём, в чём мать родила, нас выгнали из дивеевского дома, из отчего дома, буквально зимой в рубашках. Так что нас крестьяне, бабы тулупами накрывали, а ехать 60 километров на санях до Арзамаса. В Арзамасе мы приехали к владыке Арсению и остановились у него. И там была матушка Фамарь у него. И мы были голыми — тулупы-то уехали обратно. И владыка послал своих духовных чад искать одежду на мальчишек, и таким образом мы в чём-то более тёплом попали в Муром. А почему в Муром? А потому что когда Дивеево закрывали, то большинство дивеевских сестёр уехали в Муром, потому что там обосновалась их игуменья. Часть расселилась по окружающим сёлам и не уезжало оттуда никогда, а часть пошла за игуменьей. И вот, когда мы бывали у матушки игуменьи, я прикладывался к чудотворному образу Умиление Божией Матери. Перед этим самым образом скончался преподобный, и после его кончины Саров передал... Это была единственная святыня Дивеева, кроме его одежды. Икона...

В 90-м году вдруг я получаю письмо от Сони Булгаковой, она меня разыскивает, потому что нам передали Троицкий Собор в Дивеево, в монастыре. «Ты художник, ты обязан, ты должен, неужели ты... У тебя хватит совести, хватит духу отказаться?» Взять на себя восстановление иконостаса. Я взял, пять лет я там работал. По своим запискам.

Маму посадили в своё время, в 1937 году. Я был в Москве, получаю телеграмму: «Мама заболела» - это мой брат пишет из Мурома, я поехал туда. В общем, потом в Нижний Новгород. И каждую субботу на воскресенье ездил делать передачи, передачи, передачи. И в конечном итоге её освободили, потому что расстреляли Ежова. А всех, кто были судимы, не освободили, а к тем, кто были подследственные, пришла комиссия, сказали: «Кто себя считает невинным, пишите заявление на такое-то имя». И маму освободили. Привезли в Муром и не выпускают. И требуют от неё, чтобы она дала подписку, что она будет сотрудничать с КГБ. Моя мама им говорит: «Я сама сидела по доносу, к которому я не имела никакого отношения. Так вы ещё хотите, чтобы я на кого-то доносила? Ни в коем случае, можете меня не выпускать, я ничего не подпишу». Они сказали: «Тогда мы Ваших детей арестуем». Она говорит: «Ну и арестовывайте». В конечном итоге выпустили её, потому что это всё провокация. Но дело в упорстве характера моей мамы. Немцы строили в Муроме механический завод, и там работала переводчицей сестра моего отца, монахиня Екатерина, а всё перепутали и сказали, что моя мама работала переводчицей, а она доказывала, что она не знает языка: «Возьмите мой послужной список, я там никогда не была, никогда не работала». Но что важное — это то, что мою маму, когда посадили, она так же, как и я, копируя её, решила: я здесь могу погибнуть, но ни один человек из-за меня сюда не должен прийти. Она прекрасно знала, что её спутали, что стоило только сказать, что там работала переводчицей её золовка, а не она, посадили бы золовку. А мать сказала: «Я лучше здесь умру». И когда меня посадили, то до всяких допросов, ещё не вызывали, то я сказал, что лучше я здесь умру, чем кто-нибудь сядет. Это уже, очевидно, такое от матери.

Моя мама в ссылке кончила фельдшерскую школу и работала сперва в детских яслях. И она знала, кто крещёные дети, которых приносят, кто некрещёные. И она первым крещением крестила всех, кто был некрещёный, она знала, что некрещёный. Вторым она уже не могла. Работала в диспансере туберкулёзном открытой формы, там только смертники лежали, и перед смертью, которые знали, что у них выход только в могилу, очень люди чувствовали в ней какую-то близость, и очень многие приходили к ней — она в ночную работала — приходили к ней в ординаторскую и как-то открывали свою душу. И эта душа искала Бога, потому что смерть рядом, и смерть неминуемая. А в ссылке в Муроме был отец Сергий Сидоров, кроме отца Андрея (Эльбсона). И всегда отец Сергий ночью по маминой просьбе приходил к ней, исповедовал и причащал того человека, который или сам просил этого у матери, или до чего мама его довела, до осознания этой необходимости. И вот, моя мама мне рассказывала, что она в память своего мужа, который умер от открытой формы чахотки, когда стала фельдшером, работала всё время в открытой форме, ничего не боясь. И она мне рассказывала (ещё я в лагере не сидел и сам не работал фельдшером), что чахоточники умирают очень тяжело, потому что лёгких нет, сердце полное жизни, а дышать нечем. И поэтому у них агония смерти продлится очень долго. И она говорила: «Я всегда клала его голову себе на руку, и начинала его крестить, и агония уменьшалась, и он тихо-тихо уходил на тот свет». И когда мне пришлось работать в лагере в открытой форме, я уже знал, что это сплошные смертники, и когда ночью на моей руке умирал очередной, то, помня о матери, я его тоже крестил, и на своём опыте убедился, что он умирал спокойно, хотя я все бронхи вытаскивал из него, изо рта вытаскивал, там уже лёгких не было, он харкал, задыхался, потому что уже нечем было дышать. Я никогда не предохранялся, никогда. Я работал в самых инфекционных бараках, куда никто не шёл. Я шёл, никогда не предохраняясь ничем абсолютно. И в открытой форме я жил в ординаторской, и не заболел. Но вот, я видел, как человек умирает, когда его крестят. И вот, я его крещу, а из полутёмного угла барака вдруг голос: «Доктор» - а там доктора, у всех белые халаты, значит, все доктора - «Доктор, когда я буду умирать, и меня крести». Вот так действовала на меня моя покойная мать через много лет после её смерти. Она меня очень уговаривала исполнить предсказание владыки Серафима, но я ей сказал: «Мама, зачем мне брать один грех, путать один грех с другим. Мне 22 года. Какой из меня монах? Я люблю женщин, я увлекаюсь, я художник, я совершенно другим планом живу. Я ведь должен буду дать обеты безбрачия. А смогу ли я в 22-23 года это выдержать? Зачем мне это нужно?» Моя мама считала, что раннее монашество сильно, потому что впереди борьба с очень многими страстями, что нет смысла или меньше смысла принимать монашество в большом возрасте. Вот, это о моей маме что я могу сказать.

Прот. Димитрий Смирнов: Хорошо. Спасибо, Алексей Петрович. А когда Ваша мама умерла, Вам сколько лет было?

А.П. Арцыбушев: 23.

Прот. Димитрий Смирнов: То есть Вас арестовывали уже позже?

А.П. Арцыбушев: Меня в 46 году арестовали...

Прот. Димитрий Смирнов: Первый раз, да?

А.П. Арцыбушев: У меня один арест.

Прот. Димитрий Смирнов: А, то есть между ссылкой и лагерем, там не было зазора никакого?

А.П. Арцыбушев: Никакого.

Прот. Димитрий Смирнов: Всё подряд?

А.П. Арцыбушев: Всё подряд. Вот очень интересно.

Прот. Димитрий Смирнов: Как посмотреть...

А.П. Арцыбушев: Интересно. Батюшка, я благодарен Богу, что я прошёл эту школу.

Прот. Димитрий Смирнов: Это само собой. Это я такие вещи уже много раз слышал от людей, которые прошли очень много таких вещей. Говорили: «Я всем обязан лагерю».

А.П. Арцыбушев: Да-да.

Прот. Димитрий Смирнов: Это я встречал такое, и не раз. Как-то многое понимаешь лучше.

А.П. Арцыбушев: Батюшка, я был рождён для тюрьмы. Рождён. Потому что один дед — министр юстиции и внутренних дел. Второй — Арцыбушев, я уже Вам говорил. Так что уже достаточно расстрелянного дяди Миши, вредителя.

Прот. Димитрий Смирнов: Ну это да.

А.П. Арцыбушев: То есть меня только и сажать. Как меня посадили — очень просто. Это был первый тёплый майский день, я вышел...

Прот. Димитрий Смирнов: Это сразу после войны?

А.П. Арцыбушев: В 46-м году. Зашёл в парикмахерскую. У меня были большие волосы. Да. И всегда постоянная парикмахерша и очень милая, и очень красивая, и очень интересная, и, пока она меня стригла, мы с ней любезничали и объяснялись в любви друг другу. Потом я с ней прощаюсь, говорю: «Ну, Тамарочка, милая, до свиданья!» И она: «Как «до свиданья»? До следующей стрижки?» Я говорю: «Нет. До свидания надолго». Она говорит: «На сколько?» Я говорю: «На 10 лет».

Прот. Димитрий Смирнов: Само вырвалось, да?

А.П. Арцыбушев: Да. Сейчас я очень боюсь об этом говорить. Я выхожу из парикмахерской, а со мной авоська с пустыми бутылками, чтобы сдать их в магазин. Идут ко мне три лба навстречу, встречаются со мной: «А! Лёха! Привет! Как же мы с тобой давно не виделись! Какая радость!» Подруливает машина, меня эти три лба в эту машину с радостью о том, что они меня встретили. Моментально по карманам — оружие. Привозят на Лубянку. По дороге я говорю: «Ну я же голый, дайте мне заехать домой, чтоб одеться». Он отвечает: «Да нет, мы Вас везём только поговорить». Но уже было арестовано 20 человек, так что я знал, что это... Ну, меня ведут коридорами-коридорами, лестница кверху с коврами, слева комната — «Приём арестованных».

Прот. Димитрий Смирнов: А это было в каком городе?

А.П. Арцыбушев: В Москве. Лубянка. Комната «Приём арестованных». Думаю, если сюда, то не поговорить, если наверх, то поговорить. Меня заворачивают в эту комнату арестованных. И вот, с этого момента, кажется, на Лубянке я видел столько доброго отношения, и даже со стороны следователей! Есть такая 206 статья, по которой, когда оканчивается следствие, ты должен подписать, что ты ознакомлен со всеми следственными материалами всех, с тобою посаженных. Мне притащили столько папок, потому что там 20 человек было посажено, на каждого своё дело, своя папка, и «хранить вечно». А на очной ставке они абсолютно провалились. Моего следователя, Дубына, убрали, появился другой следователь, и он мне приносит эти папки. Очень милый, очень какой-то дорый, любезный, потом я говорю: «Знаешь что, ты их убери, потому что я их читать не буду, это же сплошная туфта. Вы и сами знаете, что это сплошная туфта. На хрен мне нужно 20 томов туфты? Убери. Я тебе подпишу любую статью». Ну тогда он подходит ко мне, протягивает руку и говорит: «Алексей Петрович, к сожалению, Вас осудят. Но если Вы будете себя держать на следствии так, как Вы себя держали, Вы останетесь живы». Потому что я всё время боролся. Это была борьба. И на очных ставках, и со следователем — по всем вопросам. Если меня спрашивают про кого-нибудь, я находил покойника и говорил: «Такой-то такой-то, кладбище там, ищите». Заходила речь о моей матери — я говорил: «41-й участок Немецкого кладбища, пожалуйста, идите туда, я за неё отвечать не буду».

Был такой Юша Самарин, если Вы прочитали «Милосердия двери», Вы знаете. Провокатор, сын того Самарина, прокурора Святейшего Синода. Он обещался убить меня или мою мать. Он убил не меня, мою мать.

Прот. Димитрий Смирнов: А что это он так невзлюбил-то?

А.П. Арцыбушев: А он был секретным сотрудником КГБ, ему нужно было сажать людей. Мама моя попала из Дорохова. У ней в Дорохове была домовая церковочка. Она сгорела, и мать из горящей комнаты взяла только одну икону, и пошла пешком в Верею, а там отец Серафим Даниловский, и поэтому она всю оккупацию Вереи каждый день причащалась, как ей обещал владыка Серафим. Он ей сказал: «Ты перед смертью будешь причащаться каждый день». Первый, кто туда проник после освобождения, когда немцев выгнали, это Самарин, потому что у него там была тётка, в Верее. И он пришёл ко мне с письмом от мамы, потому что я не знал, что с ней. А она, познакомившись с ним, написала письмо о себе, что она жива. Таким образом он вошёл в мой дом. И начал мне рассказывать о том, что есть очень сильная антикоммунистическая партия, которая не сегодня завтра сделает переворот, и всему коммунизму конец. А постольку-поскольку я внук министров, то моё место в одном из министерств. Очень они мне нужны, да? Я не знал, что он стукач. А потом, когда я рассказал это людям, которые знали, они ахнули: «Как же мы тебя не предупредили!»... Да, а я ему ответил: «Я не политик, я художник, мне это абсолютно наплевать, где там, кто там, я занимаюсь живописью, вот это вот мои интересы. А всё остальное — я политикой не занимаюсь, мне никаких министерских постов не надо». Это ещё даже не зная о том, кто он и что он. А дальше пошла провокация: «Я Вам рассказал о тайной организации. Вы в неё не вошли, а поэтому Вы, зная о её существовании, должны или войти или погибнуть. На Вас может упасть что-нибудь с крыши, а потом Ваша мама лежит в клинике. И Вашу маму уберём». Меня они не убили. Но во всяком случае, провоцировал меня очень долго...

А я у мамы бывал каждый обеденный перерыв. Меня там знали, халат выдавали моментально, и — всё, на второй этаж, к маме. И вот эти вот месяца, что она лежала, у нас были самые откровенные взаимоотношения, построенные не «сын и мать», а построенные где-то на каком-то духовном уровне... Она как-то открывала передо мною, может, моё будущее, во всяком случае, утверждала меня в этом. По воскресеньям я никогда у неё не бывал, всегда уезжал в Абрамцево. Там у меня была любимая девушка, мне было интересней с ней целоваться. И как-то мама меня попросила: «Вот в следующее воскресенье, я тебя очень прошу, не езди в Абрамцево, а приезжай ко мне». Я приехал в воскресенье, и мне там, где выдают халат, халат не дают, а та работница, которая меня знала, так смущённо говорит: «Ваша мама скончалась». Я без халата на второй этаж, в палату, там лежали люди, которые прекрасно меня знали. Я говорю: «Как?! В чём дело?» Она выздоравливала, её уже готовили на выписку. Отвечают: «Не знаю как. Пришла сестра, сделала укол, после которого мама Ваша повернулась к стенке, а через какое-то время пришла сестра, а она мёртвая».

Мне обещали это. Но я не мог поднять шум в то время. Вы знаете, где бы я оказался, если бы я поднял вопрос, кто убил, как, «исследуйте тело, ищите яд» и тому подобное. Но Вы понимаете, что это КГБ убивало через Самарина. Да? И в день похорон — её хоронили на Преображение — я готовлюсь утром для того, чтобы выехать в клинику за гробом, открывается дверь, и входит Юша Самарин: «Соболезную». А у меня винтовая лестница. Я ему дал такой апперкот в два места. В одно место, говорят, нельзя бить — это меж ног. А я в два места ударил, у меня большая сила. И он поехал по этой винтовой лестнице спиной. Я растоптал его, по нему прошёлся и уехал хоронить мать. Больше он не появлялся. Но об этом я написал в «Милосердия двери». Есть его родственники, его племянница и сын его сестры, Лизы Самариной. Им попала эта книга, и попался Самарин, потому что он им дядя, и они страшно были огорчены, что дядя Юша вот так... А Серёжа Самарин мне сказал: «Мы об этом знали». Вот эта история с Самариным.

А на следствии мне следователь говорит: «Ну, сейчас мы тебя изобличать начнём». И вынимает из какого-то сейфа голубую папку, кладёт её на стол. Я говорю: «Ни на один вопрос, взятый Вами из этой папки, я отвечать не буду». Он сказал: «Почему?» Я говорю: «А потому что она составлена Вашим сотрудником Самариным. По-вашему он Алексеев. По вашей кличке он Алексеев. Поэтому я знал, что он стукач, и поэтому я ему ничего не мог говорить антисоветского. Я знал, что это будет у вас. Так какой же я дурак должен быть, чтобы он написал такую папку?! Спрячьте её». И тут делать нечего, он спрятал эту папку. Вот такие, батюшка, дела.

Прот. Димитрий Смирнов: Ну, спасибо, Алексей Петрович. Это очень ценное дополнение.

А.П. Арцыбушев: Да, и вот я, на фоне всех этих дополнений дожил до 95-ти лет.

Прот. Димитрий Смирнов: У нас такой получился «денрожденный» рассказ.

А.П. Арцыбушев: «Предрожденный»

Прот. Димитрий Смирнов: Ну, практически.

А.П. Арцыбушев: Да. Да-да-да. Мы делаем, по-моему, какую-то заключительную беседу ко всем нашим беседам.

Прот. Димитрий Смирнов: Ну, как Бог даст... Так что очень Вам признательны. Мы уже поедем. Вот, Вам тоже надо отдохнуть немножко.

А.П. Арцыбушев: Да чего...

Прот. Димитрий Смирнов: Ну, завтра Вам предстоит, Вы говорите, обследование.

А.П. Арцыбушев: Спасибо Вам.

Прот. Димитрий Смирнов: Да мне-то за что? Я, наоборот, счастлив, окунулся в этот, такой, загородный мир. Такая вокруг красота, осень золотая. Попал прям в преддверии дня рождения, Вас повидал. Да. Сегодня дочке расскажу, как мы у Вас тут чаёк пили.