– Отец Димитрий, у нас ряд вопросов, на которые мы бы хотели получить ответы. И вот первый вопрос: расскажите пожалуйста, как Вы пришли к тому, чтобы посвятить свою жизнь служению Церкви и с какими трудностями Вы столкнулись, потому что, я так понимаю, это происходило в годы существования Советского Союза.

– Ну, каждый психически нормальный человек мужского пола, который начинает ходить в храм регулярно, хочет священником стать. А каждый маленький мальчик обычно играет в службу. И даже девочки. Я, например, однажды в деревне, где жил я и мои братья с детьми, однажды застал детей, играющими в крещение: взяли какую-то куклу, налили воды, и стали её крестить. Это очень естественно. Поэтому я с тех пор, как осознал себя уже взрослым, хоть и считал себя лет в 18-19 недостойным этого, но такая мечта у меня была. Ну а потом, я так лет с 18-19-ти ездил к одному старцу, игравшему тогда для всей Церкви замечательную роль. Это был отец Таврион Батозский, он в Спасо-Преображенской пустыни под Елгавой был духовником и священником этого рижского монастыря. Он замечательный проповедник, очень много лет сидел, на каждом богослужении по две-три проповеди говорил, деятельный несгибаемый человек. А он мне прямо сказал: «Тебе надо служить в церкви», он ещё кое-что прибавил, но это я уже оставлю за кадром. Я от него, ничего не спрашивая, получил прямо такое благословение. И уже стал тогда к этому готовиться: занимался вокалом два года, усиленно читал книги, в основном святых отцов, занимался богослужением, изучал устав. В семинарию довольно трудно было тогда поступить, людей с высшим образованием не брали... Я и у жены спросил её мнение, как она к этому отнесётся. Она сказала, что она не против. А мать вообще говорит: «Ну что, по стопам предков решил пойти». Я знал, что в роду были священники, но очень неконкретно. В семинарию я поступил в 28 лет, уже и поработав, и закончив институт, уже у меня дочка была. Я очень серьёзно готовился к поступлению, всё искал пути, как принять священный сан. Объездил нескольких архиереев, которые вокруг Москвы, к Владимирскому ездил архиерею, по-моему, ещё к Калужскому ездил. Но только Владимирский архиерей мне дал какую-то надежду. Говорит: «Ну, вот, без уполномоченного по делам религии я не могу этот вопрос, у Вас должность инженера, высшее образование. Но я буду Вас иметь в виду». А потом я узнал, что мой друг, с которым мы параллельно воцерковлялись, тайком поступает в семинарию. У него вообще не было высшего образования, но алгоритм он мне рассказал. И на следующий год я тоже рванул, и удалось. Оказывается, надо было документы подавать в последний день, чтобы все ранее поданные документы уже ушли в специальные органы, которые препятствовали нашему попаданию в семинарию, и все меры принимались по первой группе, а кто последним подал, тот пролетал. Вот такой немудрёной науке нас научили, и я оказался в семинарии. Когда Вы пришли, тут сидел молодой человек, он дьякон, мечтает тоже быть священником, мы подаём документы Его Святейшеству о его рукоположении, это всё очень понятно. Это служение выше царского. Ну а тут ещё в моей жизни мои предки, как оказывается, сыграли очень значительную роль, тайно воздействуя на мою биографию своими молитвами, о чём я и не подозревал. А уже потом это всё раскрывалось.

– Трудно вообще было нести службу в советское время? Помимо того, что с документами сложность при поступлении?

– Гораздо легче. В 10 раз. Во-первых, вся деятельность Церкви была очень ограничена. Мы не имели права помогать бедным, мы не имели права заниматься милосердной, социальной всякой деятельностью. Мы не имели права учить детей. Мы не имели права создавать какую-нибудь воскресную школу, не имели права заниматься с молодёжью. Мы не имели права организовать ни детский дом, ни гимназию. Поэтому наша деятельность была ограничена хором, богослужением. А всё остальное — такая подпольная работа, в основном индивидуальная. Ну и то, я помню, как меня вызывали в райисполком. Предмет разговора: о чём это Вы там с людьми по вечерам беседуете? А я просто вечером исповедь проводил, чтобы не тратить время утром. Потому что утром и так народ придёт, и надо исповедовать, а те, кто хотел поподробнее — в основном это люди были молодые, до 30 лет, — приходили с вечера. Ну, как-то меня отчитали, но в общем я оргвыводов для себя не сделал, так и продолжал. И ещё было такое. Я туда устраивался по указу Святейшего, но должен был договор заключить с приходом, и настоятель велел написать мне в договоре, что обязуюсь совершать все богослужения по расписанию, исполнять все требы и проповедовать Слово Божие. Так он сам сказал. И всё это записано было, печать, число, подпись. И я с этого момента стал проповедовать — утром, днём, вечером, на каждой требе и на венчании, и на отпевании. И когда мне кто-то что-то говорил: «А что ты так проповедуешь, там люди по воскресеньям...», я: «Извините, вот договор». Так что я этим козырял. И так даже натренировался уже проповеди говорить.

– А вот в 90-е годы, когда происходила смена всего режима, Вам верилось, что то, что происходило — это благо для нашей страны и для людей?

– Ну вот мой отец перед смертью сказал, что как только кончится этот поток покойников из политбюро, в стране начнётся эпоха страшного жульничества, что, собственно, и случилось. Однако в этих переменах есть и благо: Церковь получила на вот этот период небывалую свободу, никаким образом не контролируемую. Такого никогда не было, ни при империи, ни при раздробленных княжествах, полная свобода. И за это время много удалось сделать. Но есть и издержки, потому что та антихристианская деятельность мирского сообщества и просто намеренных противников Церкви существует, она очень активна, она по своей мощи не меньше, чем та антирелигиозная пропаганда, которая была в 30-х годах под руководством Минея Губельмана. Был «Союз воинствующих безбожников», просто тогда они были частью государства, а сейчас они везде, и в средствах массовой информации, и в нашем педагогическом сообществе, и в культуре стоят на смерть. Поэтому в этом смысле при советской власти к Церкви питался такой пиетет в большей степени — к священникам, к епископам, к Патриарху вся интеллигенция относилась с благоговением. А сейчас каждый считает своим долгом кинуть комок грязи, пнуть как-то. И таких, которые хотят пнуть, стало больше, что очень отрицательно воздействует, на молодёжь, у которой, к сожалению, своего ума нету, они только повторяют понравившиеся им выражения. К сожалению, это так. Ну, собственно, это не так важно. Наше служение от этого не страдает. Появляются церковные СМИ в интернете, очень хорошего качества, вполне на уровне. То есть любой молодой человек, если захочет, сейчас может полностью освоить церковное благочестие. В наше время некоторые Евангелие от руки переписывали. Я знаю людей, которые Лествицу Иоанна Лествичника переписывали от руки. Я, когда поступал в семинарию, молитвослов переписал от руки, он у меня до сих пор хранится, я туда иконочки вклеивал, по нему молился. По-славянски переписал все те молитвы, которые нужны для поступления, вот я по этой книжечке читал, она мне чрезвычайно дорога. А сейчас столько книг, что их уже все только покупают, но уже мало кто читает, потому что всё это пропустить через голову трудно. Уже просто другая эпоха.

– Отец Дмитрий, а как Вы оцениваете состояние культуры в сегодняшнем российском обществе? Многие молодые люди уже ставят во главу угла так называемую американскую мечту. Как Вы считаете, хорошо ли это, нужно ли с этим как-то бороться и что-либо делать?

– Понимаете, есть такое выражение «американская культура», но пока ещё для такой масштабной страны это всё-таки явление жидковатое пока. Хотя есть явление. Но мы можем говорить о американской литературе, немножко можем говорить о американской живописи, чуть-чуть о поэзии, но в целом, если мы приедем в Америку, мы, кроме музеев, где собраны безусловно шедевры, собственно, там ничего такого, на что бы наш взгляд упал, как на европейские шедевры, пропитанные культурой Франции, Германии, Англии, Дании, России, ничего не найдём. Это всё-таки спитый чай такой. А молодежь ведь ещё не пропиталась соками христианской культуры. Вот я вчера с одним мальчиком говорил. Ну, мальчику 30 лет. Он ещё вообще Евангелие никогда не читал. Ну как это жить в Москве и не читать Евангелие? Для меня это дикость. Хотя его отец музыкант, брат математик, прадед вообще, так сказать, академик, а он в 30 лет ещё не прочитал Евангелие. Зачем живёт — непонятно. Я был в шоке. Показывают по телевизору какой-нибудь «Сникерс», и он хочет его есть. В этом есть, конечно, большая проблема, но это такая специальная общемировая программа. В Китае тоже. Разве современный китаец может о культуре Си Ся поговорить, знает ли он вообще китайскую поэзию, которая есть верх совершенства? Нет, они превратились в хунвейбинов, которые помешаны на том, чтобы зарабатывать что? Доллар. Вот это очень, конечно, всё прискорбно. И вместо того, чтобы использовать такие замечательные достижения как телевидение, Интернет, для того, чтобы просвещаться (христианство — это ведь просвещение человека), люди занимаются вещами вульгарными до пошлости. Потому что если у всех какой-то объект в кармане одинаковый, то это же пошло. А в Америке войдёшь в любой дом, и ты уже запутаешься, где ты был и что ты видел: одинаковые квартиры, одинаковый образ жизни, одинаковые стремления, картонные домики. Нет даже такого жилья, чтобы у человека было ощущение, что он здесь жил, его отец здесь жил, дед жил. Там вообще такого нет — человек переезжает три раза в течение жизни, меняет всё. Главное — работа, главное — счёт в банке, главное — кредиты. Вот какая-то такая жизнь. Она очень, по-моему, не способствует развитию культуры. У нас так несколько более консервативно. Но как современная молодёжь пишет по-русски и что дикторы выделывают с русским языком на телевидении и даже радио! Ударение не могут правильно поставить. Ударение! Причём даже бывают какие-то передачи на церковные темы, и всё ждёшь. Даже в названиях городов ошибаются. Ты должен знать город Вологда? Он может сказать «Вологда», поставив ударение на второй слог. Как будто иностранец. Вот это тоже очень печально. В этом наблюдается такая соврешенно отчётливая деградация.

– Скажите, отец Дмитрий, согласны ли Вы с тем, что Церковь должна быть отделена от государства?

– О Церкви, Вольтер говорил, что нужно уничтожить эту гадину, поэтому французская революция придумала лозунг об отделении Церкви от государства. Но наши коммуняне во главе с Лениным, как попки, повторяли зады французской коммуны, и поэтому просто перенесли, сами не понимая, что это такое, к сожалению. В имперский период у нас Церковь была встроена в государство как одно из ведомств православного вероисповедания. То, что придумал Пётр, это, конечно, никуда не годится. Но он брал модель голландскую, ведь он сам стал главой Церкви, как и королева Англии, и был обер-прокурор, который административно управлял. И поэтому сам распоряжался, например, в монастыри постригать только отставных солдат, потому что их девать некуда — 25 лет отслужил, куда ему? Домой возвращаться — там уже ничего нет, жены нет, семьи нет. А, вот силком в монастырь. Для решения вот таких прагматических задач он это всё устраивал. Колокола пустить на пушки, ещё какие-то такие волюнтаристские, большевистские подходы, как Максимилиан Волошин однажды заметил. Потом, в середине жизни нрав Петра смягчался, он умнел и воцерковлялся, но сама система сохранилась. Но потом всё-таки к концу династии перед революцией уже пришли даже к мысли, чтобы восстановить и патриаршество, император этим занимался. Это было уже шагом к освобождению Церкви от государственного угнетения. Ведь часто далёкие от Церкви люди становились администраторами государственными. Ну, а советская власть всё это переняла. Церковь уже слишком настрадалась от этой вот опёки, когда государственный чиновник, совершенно не понимая, что такое Церковь, начинает ею управлять. А особенно при советской власти это вообще ещё враждебная сила, потому что для человека быть церковным — это единственное право на оппозицию. Вы там светлое будущее строите, а мы считаем, что это полная чепуха. Официально. Вот, это, конечно, им было тяжело сносить. Другая совсем религия, экстремистски враждебная христианству. Потому что началось с террора, а закончилось просто железной хваткой железных рук на горле Церкви. Но Церковь нельзя отделить, мы же граждане, да ещё имеем право голосовать, если захотим, мы имеем право участвовать во всяких общественных движениях, организациях, и если б мы сами не ограничили свои возможности, любой священник, епископ мог бы быть избран в парламент, например, что и было у нас после 1905 года в Империи. Священники были депутатами Государственной Думы. И в нашем Советском Союзе, когда началась перестройка, ряд священнослужителей были депутатами. Так что государство не может этого запрещать. Но мы сами решили для пользы Церкви, чтобы от этого абстрагироваться. Поэтому с одной стороны, у нас совершенно другие задачи, но мы можем быть союзниками государства в социальной деятельности, в помощи ближнему, что и происходит, такая вот симфония. Вот это наилучший вариант.

– Скажите, отец Дмитрий, сейчас такое довольно сложное время, вот, на Украине происходит гражданская война, и многие люди задаются вопросом в поисках национальной идеи. Вопрос, для чего и ради чего они живут. Об этом очень часто говорят на радиоэфирах, в телепрограммах, но как такового ответа просто невозможно услышать, никто не может его сформулировать. Может быть, православие и есть та самая национальная идея для России?

– Понимаете, какое дело. Национальная идея для русского человека — это слишком узко и слабо. Это, понимаете, ну, как, допустим, строительство стоэтажного дома. Это уровень комсомольской стройки. Кончилась, стройка, и, собственно, и всё, надо новую идею. То БАМ, то целина... А вот строительство коммунизма на всей планете — вот это для русского человека. Или строительство Царствия Божия, Святой Руси — вот это вот идея по нашим масштабам, по объёму мышления, но это как раз возвращение к Святой Руси, люди стесняются даже сказать — почему? Ну потому что они все ещё пока пропитаны религией коммунизма до каждого позвонка своего позвоночника. Спинным мозгом впитали. Иван Александрович Ильин говорил вообще, что рождать, взращивать и воспитывать детей — вот это может быть станет национальной идеей. Национальной в том смысле, что за сохранение и для благополучия нации. Мы ведь построили страну, которая ненавидит детей. А дети по идее в каждой нормальной хорошо развивающейся стране должны быть большей частью населения. А у нас средний возраст россиянина сейчас — 40 лет. Мы очень старый народ, и поэтому у нас сейчас будут и пенсионный возраст передвигать. Потому что некому зарабатывать пенсионерам пенсии. Это же должны молодые им платить за то, что они работали, молодых кормили и выращивали. Теперь молодые должны их кормить. Количество детей на семью сократилось в восемь раз. Это несерьёзно. Вот где национальная идея. Я вполне согласен с тем, что мы должны прежде всего все силы направить на народ, чтобы Россия опять стала молодым народом, чтобы всё пространство нашего государства заселить более или менее плотно, чтобы не было никаких белых и других пятен, вся земля должна быть обработана, и все необходимые вещи от часов до самолётов мы должны производить сами. У нас должно быть всё своё — ума на это хватит, русский гений, он столь обширен, что спрос во всём мире. Но и это узко очень. Земное благополучие — это пошло, мы ж всё-таки не американцы. Мы граждане Неба, нам нужно увидеть это, мы должны показать каждому ребёночку, который в школу приходит, что цель наша — это Царствие Божие, а не еда, не джинсы, не телефон, не шнурки со стразами. Есть вещи много-много серьёзнее. Даже такие вещи, которые у нас хорошо получались — литература, математика наша, в этом впереди планеты всей — это тоже очень убого, русскому человеку в этом тесно. Он обязательно должен быть философом, поэтом, воином, он должен обязательно защищать слабых, он должен быть за справедливость. Он не должен ослабнуть до такой степени, когда где-то появится кучка уродов, уничтожающих стариков, детей, а он не может вмешаться. Когда-то, я помню, в школе проходили, в Европе Россию именовали жандармом Европы. Что это значит? Без разрешения русского императора ни одна пушка в Европе не могла выстрелить. А надо довести дело до такого уровня, чтобы ни один духовой пистолетик не мог выстрелить в лесу без разрешения главы русского государства. Вот это уже посерьёзней. Ну как, приглядывать надо за порядком, что в нашем мире творится, чтобы сильный не обижал слабого — это очень благородная христианская идея, за это можно и кровь проливать, на это и детей ориентировать, вот именно так.

– Отец Димитрий, вот Вы употребили слово «русский». Сейчас вот диву даёшься, во многих телепередачах серьёзно собираются люди высокого чина, высокого статуса и обсуждают, что такое «русский», кто такие русские, дословно. И опять же, не могут найти ответа. Кто-то говорит, что это культурный слой, кто-то говорит, что это национальность, кто-то говорит, что это больше, чем национальность. Отец Дмитрий, кто такие русские?

– Не знаю, русский — это я, мой отец, моя мать, мои братья, мои дети. Для нас, русских, это не проблема. Это проблема для нерусских. Они как бы на нас смотрят, на нас удивляются, и всё хотят, как-то нас классифицируя, куда-то запихнуть, в какую-то свою ячейку. Но их ячейки столь малы, что русский человек туда не вмещается. Ещё Фёдор Михайлович, наш русский писатель, сказал: «Широк человек. Не мешало бы сузить». Они всё хотят сузить. Одни там кровь мерят на миллилитры, другие происхождение или акцент, третьи — ещё что-то. А теперь какая-то новая появилась самоидентификация. Люди вдруг начинают изобретать для себя другую национальность и прочие безумные глаголы.

– Отец Дмитрий, ещё один такой вопрос: Россия — это всё-таки Европа или Азия? Или это свой путь? Очень многие говорят, что Россия — это свой путь.

– Понимаете, путь — это, он не связан с географией. Путь народа — это путь его духа. Поэтому Россия может быть и в Южной Америке, там в честь многих русских людей улицы называют. Каждый кубинец знает такой славное имя — Россия. И так далее. А уж каждый американец — подавно. И даже на карте всегда покажет. Другие страны не покажет, а Россию — завсегда. Поэтому вот, собственно, и ответ. Что значит «путь»? Каждый человек индивидуален, каждый народ можно рассматривать как личность. Мы когда говорим «вот французы», мы же имеем в виду некие такие народные специфические для современных галлов характеристики. Также недаром говорят: что для русского хорошо, немцу — смерть. Это национальная особенность. И так далее, и так далее. Все разные, и это прекрасно. Ну сейчас уже мы все убедились, что взятый с острова Мэн парламентаризм нам вообще не годится, мы всё равно строим так, пусть как бы формально на этой базе, но своё государство, как мы это понимаем, как нам нравится. Почему мы должны перенимать какие-то странные стереотипы, которые Черчилль назвал мерзостью? Обязательно мы должны, мы русские, мы не какое-то островное государство! Европа, Азия... Мы два континента занимаем. Для нас Индия — это рукой подать, Австралия — это как дальняя дача. Мы же русские. Вот Атлантический океан, вот вам Тихий, вот вам Северный Ледовитый. Масштаб! Если у русского спрашиваешь, какой ближайший город к Москве, он говорит: «Ну вот, Киев, Санкт-Петербург, Казань». А до Санкт-Петербурга 750 километров. Попробуй из Парижа поезжай на север 750 километров — ты окажешься где? Совершенно в другой стране. Совершенно масштаб другой. А русский едет-едет сутками, и никак не может приехать. И всё это колонизовано на лошадях, эта огромная страна, половина вечной мерзлоты. Поэтому там нет предмета для спора. Нужно — первое — вернуться к Богу. Второе — нужно заниматься строительством своей семьи. И нужно жить, полной грудью дыша своим родным воздухом, и работать на своей земле, своими руками и своей головой. Вот, собственно и будет, то что будет, это не русский путь, а русская поступь.

– Отец Дмитрий, каким Вы видите будущее православия и России в мире?

– У православия нет будущего. Это как золото, оно всегда сияет, оно всегда нетленно, оно всегда востребовано, если угодно взять такой образ. А формы нашей православной церковной жизни тоже меняются в зависимости от той ситуации, в которой мы живём. Как меняется наш язык вместе с языком всего народа, вводятся какие-то изменения в богослужении, незаметные для глаз. А если рассуждать о будущем нашего народа, то сейчас я вижу, что те люди, которых мы упорно называли партнёрами, сняли маски. И там оказался лик зверя, который хочет нас сожрать. И этого зверя много — он многоголов. Там головы есть большие и поменьше, и самые маленькие головки, но они самые злые. Вот, но они от беспомощности. Всё время вспоминаю сказку про Слона и Моську гениального своего одного предка-родственника Ивана Андреевича Крылова. Но мне нравится такая искренность, уже прямо вот. А то какая-то 20-летняя была игра в одни ворота. А теперь уже как-то всё проявилось. Как вот знаете, в детстве, вы не играли в такие переводные картинки? Опускаешь в воду, и там начинает проявляться изображение. Потом ты его раз — на какую-нибудь чашечку, и там получается картинка. Вот эта картинка, она теперь полностью проявилась. Это мне нравится. Я, так сказать, люблю определённость, ясность, искренность. Поэтому такая искренность по отношению к нам наших соседей по Европе, по культуре, она как-то возвращает всё на свои места, когда у России два союзника — армия, флот. Ну, я бы ещё добавил — реалии меняются — ракетные войска стратегического назначения. Пока существуют РВСН, я сплю спокойно, если не период бессонницы.