— Отец Димитрий, как в Вашей семье передавалось предание о родственниках, пострадавших в революционное, советское время за Христа?

— Из уст в уста. Мой двоюродный дед Николай Семенович Поспелов оставил после себя огромный массив дневниковых записей. Он был профессор университета, работал до 93-х лет. Вел последнюю аспирантку уже перед своей кончиной. Он составил первое родословное древо. По детству я его помнил, мы встречались, были общие смирновские-поспеловские праздники. Потом бабушка умерла, потом дедушка умер, — и как-то все распалось. Спустя годы, когда я уже учился в семинарии, я сам приехал к нему и восстановил знакомство. Он был человек чрезвычайно образованный и с потрясающей памятью. Мог сказать: в каком журнале за какой год в каком номере какая статья. Всю жизнь он занимался синтаксисом Пушкина. Он мне показал наше родословие по их поспеловской линии. Это два поповские рода: Смирновы и Поспеловы. Они так сословно и женились друг на друге. Николай Семенович показал мне тогда много фотографий. Когда на следующий год я стал священником и продолжал ездить к нему, он попросил меня быть ему духовником. Я его исповедовал и Причащал. Время от времени его еще и сынок возил в храм ко Причастию. Мы очень плотно с Николаем Семеновичем общались. Это уникальный человек. Он лично знал и отца Алексия Мечева, и отца Алексия с Зосимовой пустыни, и Михаила Новоселова, и Алексея Лосева, и отца Павла Флоренского. Единственный, кого не знал и знать не хотел, — так это Льва Толстого. Рассказывал, когда тот приезжал в университет, он не пошел на встречу с ним. Все студенты пошли Льва Толстого посмотреть, а он не пошел! Строгих был правил человек. Своего рода могиканин. При всем при том кроткий и смиренный. Поэтому его и не арестовали, не убили.

— Разве можно так сказать, что именно смиренные избегали расправы?

— Из тех, кого я лично знал, уцелели именно те, кто имел необыкновенное смирение. Мой отец в том числе. Все друзья сели, а он нет. Он был такой молчаливый, смиренный, тихий человек.

— В отношении к новой советской власти родственники как-то себя проявляли?

— А как тут себя проявишь? В нашем роду никого коммунистов не было и быть не могло. Жили в некоторой внутренней эмиграции. Много всяких эпизодов... Но они все скорее такие были ёрнические.

— Эти эпизоды сохранились в предании? Можете что-то рассказать?

— Они уж очень экстравагантны.

— Это у смиренных представителей рода?

— Нет, как раз не у смиренных. Но смиренные с удовольствием их передавали. Были всякие эксцентричные поступки у моих родичей. Я их сохранил в памяти. Но я не буду их публиковать. Хотя мне самому они все равно дороги. Многое объясняют.

— Вы все это с детства знали? Органично росли в этой внутренней эмиграции?

— Абсолютно. Хотя нас так воспитывали, чтобы мы не могли лишнего сказать. Поэтому я до определенного возраста не знал, что столько у нас в семье расстрелянных.

— До какого возраста?

— Примерно до 17 лет.

— Как на Вас повлияло то, что узнали?

— Я к тому времени уже «Архипелаг ГУЛАГ» прочитал. Очень много книг по истории советского периода, в частности изданных на Западе. Через это тоже многое открылось. Друзья отца — все сидельцы. Я их по наследству от отца воспринял. Им сейчас всем уже за 80. Это, конечно, школа жизни. У нас один друг отца шесть раз бежал из лагеря.

— И все шесть раз, простите за абсурдность формулировки вопроса, удачно?

— Нет, пять раз его ловили, а шестой раз он убежал под амнистию. Когда Сталин уже перешел в мир иной, друг отца как раз оказался в побеге в это время. Амнистия пришла, но его не реабилитировали, потому что он в побеге. Советская власть так считала: если тебя посадили, ты должен сидеть. Даже если тебя посадили незаконно, и ты из лагеря сбежишь, ты уже по самому этому факту преступник. Недавно одного мужика отпустили, ни за что 11 лет отсидел. Вот если бы он убежал, ему бы еще добавили.

— Отец Димитрий, когда Вы получили дело прадеда в архивах КГБ, как Вы читали эти допросы?

— У меня слезы капали на эти страницы. Я спросил: «А где фотография?» Мне говорят: «Не сохранилась». То есть они даже не выдавали фотографии, потому что, когда увидишь фотографию... Люди просто теряли сознание. Поэтому я очень благодарен, что мне тогда не дали фотографию. Но позже Бог так устроил, что она ко мне все равно попала через другие руки. У меня есть две фотографии: одна до, другая после ареста. За два месяца прадеда превратили в совершенно неузнаваемого. Но он дрожащей рукой, подписывая протоколы, все-таки ни в чем себя не оговорил, ничего не признал из того, в чем его обвиняли.

— Вы как-то сказали, что иногда чувствуешь, точно новомученики сами о себе что-то хотят рассказать. Есть такое суждение, что на следствии они могли говорить что-то поверх головы следователя тем, кто потом может прочитать эти дела...

— Нет, я не думаю, что кто-то об этом думал. Может быть, кто-то один. А так просто к какому следователю попадешь. Могли и не давать спать две недели. А потом ты ничего не слышишь, ничего не понимаешь, трясущейся рукой подписываешь что-то или следователь подписывает за тебя. Потом комиссия разбирается. Каждый, кто прошел через пытки, независимо от того, что там в итоге можно «унюхать» в их следственных делах, — мученики. У меня один друг говорит: «Я ничего не подписывал только по одной причине: мне кто-то там сказал на пересылке, что сейчас не бьют!» И он поэтому очень храбрый был. А потом им в камеру вбросили на пол такого, что живого места было не найти. Тогда мой друг и понял, в каком он риске находился: могли забить до смерти. Так издевались. Все зависело от квалификации следователя, от его «любви» к Церкви. А бывает просто «понравился» человек: «Ты чё, смотришь?!» Всё! Этого достаточно: не так посмотрел. А то, что там кто-то к кому-то обращался... Да к кому там кто обращался?! Представьте к Вам подошли с двумя ножами на трамвайной остановке. Вы что при этом к будущим поколениям обращаться будете? Это все литература! Вы даже не представляете, что там творилось! Все эти «господа присяжные», которые во всем этом следственном произволе сейчас копаются и что-то там еще про истязамых говорят: вот он мог, вот он не мог... Да они вообще ничего не понимают! Через что наши люди прошли!

— Духовного может понять только духовный...

— Да не было там ничего духовного! Все очень практически. Я не знаю, Вам воображение позволяет попасть в эту историю? Когда человека просто растаптывают. Люди не выдерживают, сходят с ума. Реально. Вот тебя подвешивают за ноги — висишь несколько часов. Если инсульт не случился, дальше бьют табуреткой. Или как мне один из арестантов рассказывал: мраморным пресс-папье следователь выбивал ему зубы по одному (за то, что тот сказал: «Это не по Конституции»), приговаривая: «Конституция — это для парижской выставки!» А у одного из моих друзей на работе в институте одна из сотрудниц подошла к окну... и он увидел ее в профиль. Там, где стоял, так и сел: «Где же? Кого она мне напоминает?... Господи! Ее фамилия! Так это же дочь моего следователя!» «А кто твой папа?» — спрашивает он у нее. «Пенсионер!» — отвечает она. Полковник МГБ в отставке. Заслуженный!

— До сих пор наследники палачей могут просто гордиться своими дедами, тем более если их именами названы улицы где-то в Москве, в других городах России.

— Но дома же чекисты не рассказывали, чем они там занимались на работе. Тем более, что в данном случае — это как раз был тот следователь, кто того храброго моего друга, кому сказали «сейчас не бьют», действительно не бил. Всё бывает. Следователи — тоже разные люди. И в следователи люди попадали по-разному. Широка жизнь! Как мне отец Иван (Крестьянкин) рассказывал, что ему начальник лагеря, когда его уже отпускали, говорит: «Отец Иван, ну, Вы поняли за что Вы сидели?» Он говорит: «Простите, нет». Тот отвечает: «Надо идти за народом! А не народ вести за собой!» О! Как сказал! Начальник лагеря! Это мне лично рассказывал отец Иоанн. Никогда не забуду.

— Вместо пастырей и встали эти поводыри-чекисты?

— Это не поводыри! Поводырь он, как пастырь, идет, играет на свирели, а за ним стадо тянется. А это настоящие погонщики, которые гонят кнутом вперед! Загоняют в светлое будущее человечества под названием «коммунизм». И вот под этими ударами плетей, бичей и палок человек русский превращался в советского.

— Сейчас даже со стороны кого-то из духовенства могут раздаваться такие лозунги: Если ты не советский — ты не русский!

— Ну, и что? А что тут такого-то? Жизнь многообразна. У людей разный опыт. Я нисколько не обижаюсь. Я и сейчас всегда говорю: Мы — советские люди! Вы думаете на мне это не отразилось?

— А как отразилось?

— Ну, как-то отразилось. Я же пел песенку в детском саду: «На свой флажок на красненький... — там что-то: и-и-и — я гляжу» (отец Димитрий напевает). Мы же все это пели!

— Под портретом Ленина?

— Портрет Ленина в каждой группе! Вместо иконы.

— Как Вы вообще относились к этому советскому антуражу? Вы — наследник священнического рода, чей прадед был расстрелян, знали Вы о том в юные годы или не знали...

— А нам и про Ленина родители ничего не говорили. Это как данность. Как мы относимся к кремлевским звездам? Ну, никак! «Кремлевские звезды над нами горят. Повсюду разносится — там что-то ты-ты-ты — их свет! — (отец Димитрий декламирует) — Советская Родина есть у ребят и лучше той родины нет». Это же все учили! Просто я в 8 классе Ленина стал читать по программе и я, конечно, ужаснулся... Я помню этот шок, когда я прочел: «Государство и революция»...

— В подлиннике, да?

— Да, нам задавали конспектировать. «Апрельские тезисы». Потом уже позже: «Материализм и эмпириокритицизм». Это просто без комментариев.

— Но это же у Вас душа живая, молитвы предков оберегали от всей этой гадости, она и не прилипала к Вам. Вы смогли ужаснуться, а кто-то читал это как должное, может быть, даже восхищался!

— Я не знаю, как этим можно восхищаться. Это писал человек не то, что безнравственный, а антинравственный. Поэтому, конечно, я его изображения на каждом перекрестке воспринимаю с некоторой болью. Даже такие талантливые с художественной точки зрения скульптуры как у нас на Калужской площади. Хотя как произведение оно очень даже интересное.

— Есть шанс исцелиться от этой «исторической шизофрении»? Нельзя же обществу почитать одновременно палачей и жертв? Это же нравственная смерть для народа?

— Шанс всегда есть. Наверно. Но мне собственно от этого не надо исцеляться. Я вырос свободным. Никогда не перековывался, не перекрашивался. Всегда был одинаковым. Одно время помалкивал. Другое время молчал. В третье время рассказывал уже что-то в институте, например, что Карл Маркс говорил, что Ленин поддакивал, что Надежда Константиновна суфлировала. Память у меня была хорошая. Преподаватели были довольны, что я так знаю «классиков». Конспектировать не конспектировал. А на чужих конспектах переклеивал первую страницу. Переписывать это я себя уж не мог заставить. Грешен.

— Отец Димитрий, как к священству пришли?

— Как каждый нормальный мужчина, оказывающийся внутри церковной жизни и в процессе воцерковления естественно мечтающий о том, чтобы ему быть священником. К тому времени я уже знал, что у меня прадед и все мои прапрадеды вплоть до XVIII века по одной линии, по другой до XVII-го были священниками. Понятно, что у меня возникло стремление к служению у престола. А потом я ездил к отцу Тавриону (Батозскому) и он сказал мне: «Тебе надо служить в Церкви». И я стал готовится.

— Вы сказали «воцерковление», то есть Вы не с детства воспитаны в церковной традиции?

— Нет, в семье я первый воцерковился. А потом уже пришли в храм все остальные.

— Сколько лет Вам тогда было?

— 16.

— Значит, интерес к истории рода именно после воцерковления проявился? А что явилось побудительным толчком к воцерковлению?

— Бабушка заболела, — наша нянька, с кем мы оставались когда мама была на работе, — и впервые не пошла святить куличи. Мама говорит: «Ты уже большой, — (мне было 15 лет). — Сходи ты». Я взял и пошел. Мне так понравилось! На следующий год мама опять говорит: «Вы уж теперь все знаете...» Мы пошли со средним братом. Я его взял. Ему тоже все понравилось. Батюшку я до сих пор очень хорошо помню. Он уже умер. Я потом ему исповедь написал такую подробную, как теперь говорят: генеральную. Тогда такого термина у нас не было.

— Где это было? Что за храм?

— Ризоположения на Донской улице.

— Отец Димитрий, у Вас получается: прадед — священник, священномученик, а потом два поколения без сана?

— Да. Но был один священник отец Дмитрий Крылов. Он принадлежал к третьему роду, с которым мы сплетаемся. Он служил в это время во Владимирском соборе. А потом в Иваново. То есть в опыте веры он не был опустошен. Служил, сражался с деятелями культуры. Он тоже, можно сказать, великий человек. Сохранил для всех нас иконы Андрея Рублева, передал их комиссии Грабаря, которую сам и вызвал. Но, как его звали, «Угорь Обмануилович» присвоил святыни себе, уверяя, что это он нашел все это где-то на чердаке...

— А как к отцу Димитрию Крылову эти иконы попали?

— Он служил в Звенигороде в храме, где фрески Андрея Рублева. Блестяще разбирался в древнерусской иконописи. Увидев подлинники у коллекционера-немца, сразу понял, что это за иконы. Получив их, упаковал и пытался сохранить. Вызвал эту комиссию, и этот самый «Угорь Обмануилович» представил эти образа как «звенигородский чин». Так они до сих пор в искусствоведении и называются, хотя к Звенигороду не имеют никакого отношения. Просто отец Дмитрий Крылов там тогда служил, и эти иконы именно там к нему попали. А на самом деле иконы из Владимира из Рождественского монастыря, из храма, который снесен. Моя дочка Маша даже делала доклад в Третьяковке: обмеры разрушенного храма сохранились, и эти иконы точно туда вписываются в иконостас преподобного Андрея. Это вообще сенсация. Но как всегда: одни делают, другие наживаются. Отца Дмитрия Крылова гнобили всю жизнь. Он тоже мученик-исповедник своего времени. Его гоняли с прихода на приход, с епархии в епархию. А ему покровительствовал Патриарх Алексий I и направлял по местам Андрея Рублева. Святейший и в Звенигороде хотел его «припрятать», благословил во Владимирском соборе служить. Но потом его и оттуда турнули. Маша как раз написала его житие. Потрясающе! Только что не убили. А так — такой же исповедник, как и все его по тем временам собратья.

— Житие? То есть подавали на канонизацию?

— Нет, уже не подавали. Потому что сейчас с прославлениями — провал.

— Сколько у Вас в роду пострадавших за Христа в годы гонений?

— Маша насчитала 22 человека.

— Прославленных?

— Прославлен еще двоюродный брат отца Василия Смирнова и еще кто-то из родни.

— Чем подпитывается Ваше почитание новомучеников?

— Евангелием и мое личное сострадание к ним. Особенно, если фотографии сохранились, — лица такие ненаглядные. Я все время думаю, кем или чем надо быть, чтобы таких людей погубить ни за что?! У нас одного родственника уже слепого сослали. Священник, кому было уже за 80! Какой же надо быть сволочью, чтобы расправы над такими людьми совершать? Невообразимый сволочизм!

— Отец Димитрий, а что сейчас происходит с нашим народом, что постоянно встает вопрос о непочитании новомучеников?

— Да нет, наш народ он — советский. Нужно еще очень долго проповедовать, будить, очищать. Если мы хотим этим заняться как нация, то нужно этим и заняться. А все, кто будет против, им сказать: «Всё! Хватит! Поговорили, и будет с вас!» Если вам нравится в чем-то там таком антинравственном упражняться, то делайте это где-нибудь в другом месте. Мы будем наш исторический путь продолжать без вас. Хватит, полиберальничали! Мы уже недосчитываемся полмиллиарда человек из-за вас, вам подобных и ваших, кстати, пращуров. Потому что некоторые прямые потомки. Не нужно нам этого! У нас свои дела, заботы. Мы будем Россию и обихаживать, и спасать. И детей учить так, как нам надо. С какой это стати мы все время в таком состоянии, что нам надо оглядываться, что-то там кому-то доказывать, просить... Безполезно! Вот недавно одна женщина пришла: ребенка отняли. Взяли и отняли ребенка. Почему? Обыкновенная практика: один гражданин, — у нее есть документы о его психическом нездоровье, — написал донос, пришли органы опеки и отобрали дитя.

— Доносы и сейчас есть?

— Сколько угодно! Причем эти доносы корыстные! Есть предание в нашей семье, что прадеда арестовали по доносу, и донос был о том, что он говорил, что в России будет царь, большевики обманывают. А на самом-то деле просто нужна была жилплощадь сотруднику органов. С жильем-то было плохо. Они же ничего не строили. Большевички-то. Они же только отбирали, сажая других. Вот сразу после ареста прадеда в его жилье и вселился тот, кто провел его дело, милиционер. Это же очень просто: старика отправить в Бутово, а самому жить в его комнате. У прадеда даже не квартира, а комната была. Он из Москвы уехал в подмосковное село Знаменское, стал жить отдельно от семьи, поскольку именно тогда священников стали интенсивно расстреливать. Отстранился от деток. Сохранил деток! Ценой своей жизни.

— Часто приходится слышать, что в начале XX века народ смирялся себе во вред. Пока еще этот размах глумлений не захлестнул всю страну, надо ли было давать отпор, ставить на место завравшихся?

— А христианство — это всегда себе во вред. Пришел Христос и Себе во вред...

— Дал Себя распять.

— Вместо того, чтобы легионы Ангелов вызвать в Свою защиту. Те, кто себе хочет пользы, эти люди просто не туда попали, им надо у ветеранов отбирать ордена, а старух обманывать, что есть приборы, которые лечат от всех болезней, и под этим предлогом лишать их жилья. Или мифепристон (абортивное средство экстренной контрацепции — прим. ред.) продавать, себе опять же? Вот это польза — за счет убийства других.

— Отец Димитрий, много спорят об известных словах святителя Иоанна Златоуста: «освяти руку ударом». Проявление силы может быть исповеданием веры?

— Разумеется, сколько угодно. А Александр Ярославович Невский, когда разрубал пополам немчика, и две половинки падали в Чудское озеро и тонули, — это как? С величайшим смирением! Тюк! На две половинки.

— Когда говорили с отцом Кириллом Каледой, он сказал, что один из поводов, почему не канонизируют единственного не прославленного из восьми епископов, расстрелянных в Бутово, Владыку Арсения (Жадановского), это то, что у него в допросах нашли фразу, смысл которой: «Если бы не ряса, я бы вам сейчас устроил!» И отец Кирилл Каледа спрашивает: А почему святому Александру Невскому можно, а епископу Арсению нельзя? (Он же сказал: если бы не ряса).

— Да нет, просто сейчас у нашей интеллигенции представление о христианстве как о какой-то патоке сладкой. Христос, говоря с фарисеями, обращался: «Змеёныши!» Это что толерантное высказывание?

— Как звали Вашего другого деда — того, кто как Даниил Хармс был?

— Это Александр Георгиевич Уманов. Офицер, лейб-гвардеец. Там вообще нравы такие, что если покопаться, не может он, конечно, служить каким-то образцом для подражания. Обыкновенный офицер. Он и курил всю жизнь. Я помню, он бумажные папиросы набивал табаком.

— Вы с ним общались лично?

— Да.

— Что он свидетельствовал о времени?

— Он ничего не свидетельствовал. Да и потом я был ребенок, вряд ли бы он со мной заводил какие-то серьезные разговоры. Но помню его очень четко: красивый такой мужчина. У меня оба деда были очень красивыми. Александр Георгиевич был офицером. У нас в роду мужчины или священники, или офицеры. Еще было ответвление — тамбовских дворян, но потом они переехали в Москву. Не знаю, что там с имением стало. Есть предание, что в каком-то колене мы выходцы из Тамбова. Там земля хорошая. Наверно, когда-то были богатыми.

Александр Георгиевич был человек с чувством юмора. Когда его арестовали, он, будучи острословом, как только ни издевался над следователями. А те, сколько его ни били, так и не смогли выбить никаких показаний. Он просто поставил следствие в тупик. Для того времени это был уникальный случай: его пришлось отпустить. Это просто человек был живого ума. Читать его следственное дело — обхохочешься! Хочу его опубликовать. Если кто-то будет читать его внимательно, спокойно, получит, конечно, определенный заряд эмоций. Допустим, там написано: при обыске изъята пачка масла и половина рыбы!

— Он же тоже не из робкого десятка, а точно так же, как и те смиренные-молчаливые родственники, жив остался? Что ему помогло?

— У меня два таких родственника. Один священник — он был настоятелем храма Ризоположения Пресвятой Богородицы в Леоново, это у метро Ботанический сад. Однажды он попал в облаву НКВД и сутки или двое отсидел на Лубянке. Ему говорят: «Всё! Выходите!» А он отвечает: «Как я перед женой теперь появлюсь? Я службу пропустил, двое суток (или сутки — я уж сейчас не помню, — прим. о. Димитрий) дома не был... Вы мне справку дайте!» Ему дали справку, что задержанный такой-то отпущен, потому что ни в чем не виноват. Он эту справку жене показал, в храме показал — всё нормально. А потом в 1937 году, когда всех священников стали расстреливать, он эту справку показал: так и так, меня уже брали... И тогда, видимо, никто на число внимания не обратил.

— Да, там эта карательная машина просто прокручивалась, чтобы особо не разбираться, так и вновь сажали именно тех, кто ранее отсидел.

— Да! А он не сидел и у него был документ, что он не виноват. Посмотрели: не виноват, значит не виноват. Народ-то этот не шибко грамотным был. Что они там хотели вникать в какие-то бумаги? Давай скорее! Загребали кого попало, чтобы покрыть какие-то там квоты по заполняемости лагерей. Отец Владимир Смирнов тоже кроткий, тихий был, но он сумел все-таки провернуть такую «аферу» и остался жив.

Александр Георгиевич Уманов — тоже самое: его били год на Лубянке, он остался инвалидом, рано умер потом из-за этого. У него всё было отбито, буквально всё! Его отпустили. Началась война. Надо было либо расстрелять, либо отпустить. Он так смог дело повести, что его отпустили. Хотя мать ранее ходила к адвокату и тот сказал: «Расстрел обеспечен». Потому что он сказал в каком-то там обществе у одной баронессы из бывших, что Сталина надо в мед окунуть и в перьях выкатать и по России провести. На следующий день его взяли. Доброжелателей-то полно. У нас было такое предание, что он вычислил, кто это постарался и сказал, что это тот сказал, а я ему сказал, что я на него донесу. Того тоже взяли. Обычно в таких случаях двоих расстреливали. Чего мучиться с выяснениями? Но вот деда отпустили. Инвалидом остался. Но был отпущен за отсутствием состава преступления.

Он был военный, конник. А идти в советскую армии для него, думаю, было невозможно. Я его там себе не представляю. Он все время думал, где бы найти себе в новой действительности применение. То он книгу писал по эстетическому воспитанию, то какие-то наушники специальные придумал для усиления звука в телефонной будке — не важно автоматы работали, плохо было слышно. Я видел эти его изобретения.

— Вы про Сталина упомянули, а почему Сталина быстро смогли вынести с Красной площади, а в Мавзолее труп все еще лежит?

— Не знаю. Я же не Президент страны. Меня вообще эта тема как-то перестала волновать. Хотите? Пусть лежит. Хотите еще на каждом перекрестке Ленинского проспекта поставьте этого идола. Я буду все равно разворачиваться и ехать к себе в храм. Я не знаю, что за этим стоит. Когда свобода слова появилась, я все, что думаю по этому поводу, сказал. Вот в обществе опять обсуждение... Что там обсуждать?! Что хотите, то и делайте!

— Отец Димитрий, в этом году исполнилось четверть века как Вы настоятельствуете в храме святителя Митрофана Воронежского. Это же новомученик до новомучеников — также, как многие из них, он сам себя отпевал...

— Да, недаром Максимилиан Волошин назвал Петра I первым большевиком. Хотя когда я однажды это процитировал, меня один батюшка, кого я люблю и уважаю, за это обругал. Сказал: «Если император, значит уже всё!»

— А, освящен!

— Да, освящен по самому своему статусу. У батюшки был такой византийский подход.

— Этот византийский подход не сыграл в нашей истории злую шутку?

— Не знаю, я же не историк. Я, можно сказать, приходской священник. Это мой уровень. А те люди, кто читает умные книги, я перед ними благоговею.

— Чем в контексте взаимоотношений Церкви, общества, личности с властью опыт святителя Митрофана Воронежского мог бы быть сегодня актуален?

— Понимаете, это очень наивно так думать. Представьте себе человек читает житие, а потом идет и также делает, как он.

— Мы разве не призваны подражать святым?

— Тогда был XVI век, а сейчас XXI-й. 300 лет, условно говоря, спустя будем ему подражать? Сейчас же все другое. Система взаимоотношений другая, отношение к человеку другое. Когда стрельцам головы рубили, Петру Алексеевичу показалось, что медленно рубят, он одну секиру отнял и несколько голов сам отрубил. Сейчас трудно себе представить руководителя страны, кто сказал бы подчиненному: «Так, слушай, дай я сам!», — и начинает головы рубить. Сейчас это не модно. Все сейчас происходит совсем по-другому.

— В каждом времени свое испытание веры?

— Да, а то, что каждый человек, достигший такого духовного уровня, обязательно будет гоним, иногда до смерти, — это нормальная христианская жизнь.

— Отец Димитрий, начиная еще с Распятия Самого Господа, всегда были раскаявшиеся гонители: тот же сотник Лонгин, участвовавший в Распинании. Вообще в истории Церкви много святых получилось из тех, кто некогда зверствовал и лил кровь или участвовал так или иначе в расправах, а потом покаялся. А у нас из тех почти 2000 новомучеников есть хоть один такой?

— Я лично знал человека, кто был сотрудником НКВД. Там разные были структуры, это была целая система. Когда он понял, что там творится, он положил партбилет на стол своей первичной парторганизации. Это был такой акт покаяния. И с ним ничего не было. Этот человек дожил до пенсионного возраста. Мне показывали его: «Ты знаешь, что это за человек?» Он постоянно ходил в Церковь. Можно сказать, умер в Церкви. Отпевали его. Вот я лично видел такого человека!

— Таких историй действительно много. А так, чтобы прославлен был, такого нет?

— Я не слышал. Но я, может быть, в этом вопросе любитель.

— На кого же тогда наследникам палачей, современным гонителям равняться? Получается, им и с молитвой обратиться не к кому, кто близок по опыту, прошел покаяние?

— Мне, чтобы обратиться с молитвой вообще достаточно одного Господа Иисуса Христа. В Нем вся полнота. Мне самому кажется очень было бы правильно, чтобы в каждом храме, где служили новомученики, обязательно бы их почитали. В храме святого Григория Неокесарийского на Полянке вообще целый собор новомучеников.

Есть новомученики-афониты — это выходцы с Афона, кто пострадал на территории России в эти смутные времена. Их около 10 человек известно. Это было бы замечательно, чтобы в том месте, где они родились, служили, пострадали, знали бы о них, читали бы их жития, поклонялись их мощам у алтаря. Что в этом плохого? Я бы вообще всех канонизовал, даже не задумываясь особенно. Конечно, обязательно нужны исследования, но сами их страдания не могут не вызывать благоговейного отношения.

Это как с Женей Родионовым. У нас по правилам канонизации должно быть всенародное почитание.

— Оно есть!

— Храмы строят?

— Строят! Крестные ходы ходят?

— Ходят! Постоянное Богослужение совершается на его могиле.

— Патриотические клубы по всей стране открыты его памяти. Мальчишки в них занимаются!

— Кинофильмы снимают?

— Да! Стихи, песни пишут!

— Картины!

— Даже иконы!

— Скульптуры изготавливают?

— Да!

— Ни один святой у нас так не прославляется как Евгений Родионов.

— А почему? Чем он так близок оказался всем?

— Не знаю. Я всем привожу в пример Дмитрия Ивановича Донского, кого канонизовали через 600 лет.

— «Лучшая похвала мученику — подражание им», — говорил святитель Иоанн Златоуст. Что же нам, чтобы подражать ему, какого-то очередного юбилея Крещения Руси ждать, 2000-летия, что ли?

— Мне кажется в нашу эпоху было бы уместно его прославить. Мальчик отказался снять крест. Он, конечно, был невоцерковленный и все прочее. Но это страстотерпец нашего времени. Конечно, он такой не один. Но он стал таким символом! А мама его?

— Любовь Васильевна!

— Да, она же раз 70 в Чечню ездила. У нас ни один офицер столько командировок в этот трудный регион не совершил. Ее Патриарх Алексий II орденом наградил, отметил ее труды. Сама она женщина героичная, я ее очень хорошо знаю, люблю, почитаю. С одной стороны, сам факт канонизации для самого почитаемого — это в общем не очень важно. Это необходимо нам.

Допустим, у нас на приходе предыдущий настоятель отец Владимир Медведюк — исповедник, мученик, многодетный отец, красавец, замечательный проповедник, к кому пол-Москвы съезжалось на проповеди. Это простой крестьянский сын, родившийся на Холмщине в Восточной Польше, тогда это была Россия. Он в свое время и Беломорканал строил, и за 101-ый км его потом сослали. Он в Троицком храме в селе Язвище Волоколамского района служил — в том селе, где родился преподобный Иосиф Волоцкий. Оттуда его взяли и расстреляли. До сих пор его младшая дочка жива. Сынок ее, внук его, протоиерей Сергий Поляков служит в Москве настоятелем храма Живоначальной Троицы в Воронцове.

Так вот наш священномученик Владимир Медведюк очень хорошо влияет на весь наш приход. Это просто чувствуется, как все преображается от того, что в общине его память чтится, икона его висит, что мы все вместе празднуем день его памяти. Это все очень замечательно на всех нас отражается. Для воспитания народа в христианском духе крайне важно, чтобы каждый храм прославил, помнил и чтил своего новомученика.

Я просто безмерно счастлив и тому, что прадеду Василию храм строится в Конькове, уже службы идут в освященном временном храме, и тому, что у нас на приходе небесный покровитель — новомученик Владимир Медведюк. Через них мы очень много получаем! Приобщаемся к целому пласту истории России в ее очищенной новомученической линии наследования. Для воспитания людей это чрезвычайно много значит. Вот оно наше сокровище! Это не Митрофан Воронежский, чьему подвигу уже 400 лет. Хотя это тоже целая поучительная история, как его храм появился у нас в Москве.

— В чем поучительность этой истории?

— Елизавета Феодоровна основала здесь приют и на деньги благотворителя Митрофана Семеновича Грачева построила храм, который освятили в честь его небесного покровителя. Потом вдова устроила там склеп супруга-ктитора. Когда в 1934 году храм закрыли, гроб с телом был перенесен на Немецкое кладбище. Теперь мы каждый год служим на его могиле в день его памяти панихиду. Разве плохо? Замечательно! Жизнь христианская продолжается! Мы не с Луны упали. Вот наши мученики, вот наши строители, вот наш архитектор Георгий Кайзер, кто нарисовал этот храм. Мы всех помним!

— Василий Осипович Ключевский говорил про историю, что она не учительница, а строгая надзирательница, не поучающая, а взыскивающая с тех, кто не усвоил. Именно наследникам новомучеников и открыто собственно понимание того, что произошло. А еще известно, что у потомков святых есть какая-то миссия в этом мире. Как это ощущаете?

— Я про это ничего не знаю. Вот сынок отца Алексея Мечева — он тоже мученик. Но бывает по-разному. Миссия священнического служения — разве мало? Вхожу в комиссию по новомученикам. В семье следующему поколению передал любовь к новомученикам, дочка моя занимается этой темой, я считаю, виртуозно.

— Чувствуете помощь предков-новомучеников?

— Каждый день.

— В чем она выражается?

— Во всем. Представьте себе храм Крестовоздвиженский в Алтуфьево — самый далекий от моего дома, а я на первый свой приход попадаю именно туда (советская власть так старалась облегчить жизнь священников). И это как раз оказывается тот самый храм, где три поколения священников-Смирновых служили, и служил бы и четвертый, и пятый Смирнов и т.д. Но умер достаточно молодым отец моего прадеда Василия Павловича, а он остался подростком и сразу не мог наследовать место у престола, потом уже поступил в семинарию на государственный кошт, но на место его почившего отца Павла уже назначили другого священника.

— Каково Вам было начинать свой священнический путь в месте служения прадедов?

— А я даже не знал этого! Меня назначили, мне 30 лет, я бодро взялся за дело. Потом поехал к двоюродной бабушке и спрашиваю у нее: «А где служил отец Василий Павлович?» Она отвечает: «Там-то и там-то». — «А отец Павел?» А она вдруг и говорит: «А отец Павел... село такое есть Алсуфьево (так она сказала), рядом с Москвой. Там маленький очень храмик Крестовоздвиженский на берегу большого пруда». Я говорю: «Нина Васильевна! (она дочка Василия Павловича). А Вы знаете, я там служу теперь!» — «Да ты что!?»

— Потом Вы еще служили в храме святителя Николая в Заяцком, где настоятельствовал уже Ваш прадед-священномученик Василий?

— А в Николо-Заяцкий храм меня уже Владыка Арсений (митрополит Истринский — прим. ред.) определил.

— То есть тут уже заранее было известно, что это место служения прадеда?

— Да, после окончания семинарии, когда место отца было уже занято, Василий Павлович долгое время был законоучителем. Его, прирожденного педагога, детки очень любили. Но затем, по ходатайству родственников (некоторые из них были настоятелями Храма Христа Спасителя, Успенского Собора Кремля), он и получил сначала место псаломщика в храме Николы-Заяицкого, не оставляя учительства, потом был в Кремле рукоположен, со временем стал настоятелем, был награжден митрой, — в общей сложности прослужил в этом храме около 40 лет. А в наше время там довелось 10 лет настотельствовать мне.

Там до этого служил мой духовный сын отец Александр Короленков, который в 2000 году погиб на море, а это был как раз год прославления прадеда. Было некого ставить настоятелем, и Владыка Арсений предложил мне: «Возьми и этот храм». Для меня это очень счастливое время служения, там тоже мне все постоянно напоминало о предках, о прадеде. Там даже была одна прихожанка Елена Алексеевна Мамонова, кто помнила его. Мы с ней беседовали, эти воспоминания оказались очень ценными, мы опубликовали их. Домик, где жил Василий Павлович и родился мой дед, сохранился, он выходит на набережную. Знаете, как «Московский дворик» у Поленова — вот так же и там, очень приятная обстановка.

Конечно, я постоянно чувствую помощь моих предков. Сначала меня отправляют в мой родовой храм... Это что? Как большевики говорят, «совпадение», что ли?! Нет, это все промыслительно. Я же даже сам не знал! А вот отправился к Нине Васильевне, чтобы просто поговорить. Я ее, конечно, помнил по детству, но потом как-то с ней не общался. И вот обратился! Мне потом от нее на память достался письменный стол. А еще она мне подарила памятный знак 300-летия династии Романовых.

— Отец Димитрий, что-то изменилось после канонизации прадеда священномученика Василия в 2000 году в Вашем молитвенном с ним общении?

— Да вроде нет, так чтобы особо. Радость, конечно, была огромная! Я же был на прославлении. Это было событие, я считаю, величайшее! Тогда же одновременно прославили множество новомучеников около тысячи сразу.

— Это только поименно известных! А прославлен же целый сонм святых: явленных и не явленных, но ведомых Богу. Да еще и с государем императором! Прадеда и повязали за то, что он сказал: «Скоро в России будет царь!»

— Да теперь у нас в России святой царь!

— Наивно, конечно, несколько. Сама канонизация новомучеников в 2000 году состоялась на праздник Преображения. А в Николо-Заяцком храме главный придел Преображения Господня — это был престольный праздник! Это, конечно, мощное событие. 15 лет прошло, а как будто все только вчера было. Само торжество переживалось очень глубоко и сильно. А так, чтобы что-то изменилось, не сказал бы.

Я знаю достаточно много людей, кто жизнь за Христа отдал. Сейчас просто какая-то пауза с прославлением возникла.

А какие-нибудь бедные крестьяне, кого в Сибирь свезли и там бросили в ноябре и из всего поезда 8% к апрелю выжили. Что это не мученики, что ли? Мы священномучеников выделяем просто потому что мы люди церковные, а так весь наш народ — это народ-страдалец. Какой там агрессор?! Это настолько подло, что меня это даже не возмущает. Это все равно что говорить: русские — все воры. Когда в Америке веерно отключают свет, все магазины тут же ограблены. И где вся эта хваленная их «юридическая грамотность»? У нас на Севере целыми областями отключали, и ни один магазин не был ограблен. Вот тебе на! Ерунда все эти наговоры! Факты говорят о другом.

У нас народ — хороший. Только он педагогически и церковно запущенный.

Свернуть