Сама идея нашего общения принадлежит Якову с сотоварищами. Он думал, что раз таким бестселлером стала книга «Несвятые святые», то если мы так же назовём нашу встречу, то часть славы отца Тихона и на нас упадёт.

Всех тех людей, которых он там описывает, я тоже лично знал. Не так близко, конечно, как он. Он всё-таки в монастыре Псково-Печерском жил, а я только приезжал туда, поэтому имеет место быть некоторая разница в глубине этого общения.

***

Какие для меня проблемы в предстоящем рассказе? Во-первых, всего того, что я помню, я уже много раз в проповедях касался. И даже кое-что в некоторых книгах пропечатано. Ко мне обращались люди с просьбами об интервью про всех тех угодников Божиих, о которых я мог бы несколько предложений сказать.

Вторая проблема вытекает из этого выражения – «несколько предложений». Наше общение всегда было очень кратким. И это будет не просто изложение бесед с ними. Были некоторые яркие моменты, которые мне запомнились.

Всех этих людей, о которых я хотел бы сегодня упомянуть, я безусловно считаю святыми. Я знаю десятки серьёзных людей, которые тоже их считают святыми. А некоторых из них считают святыми все, кто их знал.

Вот у меня был такой случай. Я с него начну. И это будет у нас как эпиграф. Однажды я приехал к отцу Ивану Крестьянкину. Я в разных компаниях к нему ездил. С женой ездил. С приятелями ездил. И с друзьями-священниками. Это уже в последние годы его жизни. Нас собиралась такая команда. Иногда – до десяти человек. И он нас всех принимал.

Однажды, где-то посередине нашего знакомства, когда все уже у него всё спросили, он мне говорит: «А что Вы, батюшка, ничего не спрашиваете?». Я даже не успел ответить, как он сказал такую фразу: «А мне достаточно тебя видеть». Это известный эпизод в древнем патерике. Молодые монахи приехали к духоносному старцу. Все у него что-то спрашивали, а один молчал. Старец у него спросил: «А ты почему ничего не спрашиваешь?», тот ответил: «А мне, отче, достаточно тебя видеть». Вот отец Иван это процитировал.

Само это общение со всеми теми людьми, о которых я хочу рассказать кратко («кратко» – потому что у меня мало материала, в любой книге о них вы найдёте гораздо больше), очень важно, как важен для музыканта камертон. Есть ряд музыкантов, которые имеют абсолютный музыкальный слух. Но некоторые музыканты говорят, что он даже вреден. Он не даёт музыканту быть свободным в музыкальном пространстве. Потому что иногда нужно транспонировать всё пониже, есть разные музыкальные задачи. Но такой инструмент, как камертон, существует, и все им пользуются – и дирижёры, и руководители хоров – для настройки.

Есть такая фраза. Я не помню, кто её сказал. Но она часто повторяется. Лично я слышал её от владыки Антония Блюма. Он говорил, что хорошо бы и даже очень важно каждому из людей, который хочет стать христианином, встретиться в своей жизни с настоящим святым. Тогда в душе появится что-то вроде камертона, и можно будет от этого строить уже звуки своей собственной души.

***

Первый святой человек, с которым мне довелось общаться, это был отец архимандрит Таврион (Батозский). Носил такую фамилию. Он родом из Западной Украины. К нему уже тогда много народу ездило. И из моих знакомых. Туда к нему приглашали. Он вышел из Глинской пустыни.

Про отца Тавриона рассказывают такой эпизод. Он, по-моему, даже опубликован, потому что о нём тоже книжки есть. Когда его посвящали в монашество, то епископ Павлин, который его посвящал, сразу возвёл его в сан архимандрита. Говорит: «Это тебе на будущее». И действительно (это было ещё до войны) – он прошёл большую порцию лагерей. Я уже сейчас не помню, сколько лет он сидел. Примерно лет семнадцать или что-то в этом роде. Потом, когда такие гонения кончились, те, кто остались в живых, из лагерей стали возвращаться. И не только гонения прекратились тогда, но и стали открываться храмы.

Вообще, храмы начали открываться с 1943 года. Я это даже назвал социалистическим соревнованием между Гитлером и Сталиным по поводу открытия православных храмов. И, как всегда, Россия отстала. Гитлер открыл на оккупированной территории десять тысяч церквей. Не сам, конечно, люди, но им это было позволено. Гитлер включил религиозный фактор, чтобы показать, что фашистская власть лучше коммунистической. Я думаю, что это был не последний аргумент к тому, что в 1943 году Сталин распустил Союз воинствующих безбожников. К сожалению, Емельяна Ярославского или, как его звали по-настоящему, Минея Губельмана, он не расстрелял. Того, кто был председателем этого движения. Один из немногих членов ленинского ЦК, который умер своей смертью. Видимо, у него такие уж очень великие заслуги были. Так что открытие Гитлером на оккупированной территории храмов подтолкнули Сталина к прекращению гонений. Много ещё каких изменений произошло в 1943 году в стране. После того и началось то, что советские историки стали именовать коренным переломом в Великой Отечественной войне. То есть немцев погнали, и народ как-то воспрял.

Сталин открыл только шесть тысяч церквей, Гитлер – десять тысяч. Потом Хрущёв закрыл десять тысяч, и шесть тысяч осталось на весь СССР. И при Брежневе эта цифра сохранялась. Уже не закрывали и не открывали. Была такая стагнация в этом смысле.

Отец Таврион как раз до войны сел. А после того, как (повторюсь) гонения кончились, он оказался в Елгаве. Это нынешняя Латвия. Там стоит чудный дворец. Автор – Растрелли, знаменитый итальянец, который много в России строил. И как раз в Елгаве находится замечательнейший дворец, им построенный. Когда едешь в Спасо-Преображенскую пустынь, что под Елгавой находится, проезжаешь этот дворец. И сразу особое чувство прекрасного возникает в душе. А сам монастырь в те времена, когда я там бывал (после того, как отец Таврион умер, я там не был ни разу) был такой деревянный монастырёк – филиал большого монастыря, который находился в городе.

Отец Таврион был в том монастырьке духовником. Там жили монахини числом около двадцати человек или чуть меньше. Туда приезжали паломники и там оставались. Кто на неделю, кто на день, кто как может. Это было такое удивительное место на земле. Лес, тишина, паломники. И очень сердитые монахини. Я от одной даже раз кулачком в спину получил. Но у меня почему-то совсем не родилось желания дать сдачи. Меня это даже как-то умилило. Показалось – действие такое родное. Паломники в монастыре читали и часы, и Апостол, а отец Таврион служил.

Я несколько раз использовал поездку к отцу Тавриону для того, чтобы обратить человека в христианство. По многим чудесам, которые творил отец Таврион на глазах у всех, я безусловно верил в то, что он святой человек. И ещё не зная выражения, что каждому неплохо повидать в своей жизни святого, привозил туда своих друзей. Тех, которые либо колебались, либо хотели уверовать. Уезжали все верующими.

У отца Тавриона была такая манера. Ему было уже за семьдесят, сколько точно – можно подсчитать, но это не так важно. Он несколько раз говорил проповедь за каждым богослужением. Я не знаю, делал ли он это по наитию, потому что что-то ему хотелось сказать, или у него какой-то план был. Не знаю. Но очень часто наблюдалось подобное такому вот случаю явление. Один раз, когда я к нему ехал – ещё в поезде (туда на поезде, ясное дело, нужно было ехать) записал карандашиком шесть пунктов того, о чём я его хочу спросить. И вот отец Таврион выходит на проповедь и подряд все шесть пунктов в этом же порядке начинает рассказывать. Меня это поразило совершенно. Это было первое из чудес, которое я запомнил.

Потом было второе чудо. Все уже вышли из храма, а батюшка всегда задерживался в алтаре, потом уже выходил. И я у тех людей, которые меня сопровождали, которых я привёз, спрашиваю: «Как вы почувствовали, отец Таврион какого роста?», все отвечали: «Ну, чуть повыше тебя». И он же ещё в монашеском клобуке. Вот он вместе с клобуком – чуть повыше меня. Я говорю: «Ну хорошо. Вот сейчас он выйдет, и я к нему подойду». Отец Таврион выходил, я подходил к нему – что-то ему говорил. А те, кто смотрели, видели, что отец Таврион в клобуке гораздо ниже меня ростом. То есть во время богослужения он казался гигантом. Под два метра. Интересно. И это было всегда. Я не на одном человеке это проверял. Показывал такой «фокус».

Очень многие люди, которые приезжали туда, такие явления от него видели. Он всех, кто от него уезжал, чем-нибудь одаривал. Иногда денег даст. Однажды он дал мне денег ровно на дорогу. У меня не было денег на обратный путь. Я даже туда ездил зайцем. На третьей полке. Я тогда был чуть потоньше. Рост, понятно, был такой же. Я сначала входил в купе и спрашивал: «Вы не будете против, если я у вас тут ночь проведу на той полке – на чемоданной?» – «Нет, пожалуйста». Я туда залезал и даже поворачивался. Когда устанешь лежать на спине, как-то у меня получалось, что даже удавалось перевернуться на живот. Так что вполне комфортно, я даже спал. В те времена ещё не храпел, и никаких проблем для тех людей, которые со мной ехали, я не составлял. Туда никто чемоданы не ставил – очень высоко. Все ставили на полу под нижнюю полку. Обратно я тоже собирался ехать наобум. Но отец Таврион достал и дал мне точную сумму.

И был ещё случай, когда я приехал на поезде туда, куда нужно было. Но дальше автобус был. Экспресс. А как в автобусе зайцем? Там же контролёр. Я сел и стал думать, что надо помолиться. Молился непрестанно. Контролёр ходил-ходил, мимо меня прошёл и меня не увидел. А я прямо такой маленький, худенький, незаметненький. Я удивился. А когда автобус нас в нужном месте выгрузил, я опускаю руку в карман (не помню, в чём я был – в куртке или в пальто) и достаю монету. Рубль. Это как раз то, что мне было нужно. Как она там оказалась? У меня такого рубля не было. Этот рубль я до сих пор помню. Вот такие маленькие чудеса бывали через отца Тавриона.

Он там весь народ учил причащаться. Он всем давал разрешительную молитву и всех всегда причащал. За редким исключением. Вдруг кого-то останавливал: «Тебе не надо». Но это редко. Даже не в каждую поездку такое мы видели.

Я всегда приезжал на очень короткий период. Два-три дня – максимум. И отец Таврион в одну мою поездку сказал (а я тогда в церкви уже читал): «Тебе надо в Церкви служить». Он первым в меня эту мысль заронил. И я стал к этому готовиться. Было мне тогда лет двадцать. А поступил в семинарию я уже лет двадцати восьми. Довольно большой период готовился, занимался, книги читал, что в дальнейшем помогло мне окончить семинарию за два года и академию – за полтора. Я уже был подготовлен. И это хорошо. Потому что у меня тогда уже в семье ребёночек был. И надо было как-то семью кормить. А в семинарии, у меня хоть и была повышенная стипендия, но всё равно это, конечно, слёзы.

Ещё вот какая особенность была у отца Тавриона. Он всегда проповедь произносил и служил, опустив глаза вниз. Только изредка вдруг у него глаза поднимаются, и он смотрит на кого-то. И такое ощущение, что он прямо из глаз стреляет или как будто это какой-то такой прожектор – раз! – в одну секунду. И опять отводит глаза.

И ещё такая была у него особенность, что он всегда на Евхаристический канон надевал красное, алого цвета, шёлковое блестящее облачение. И он любил, чтобы весь алтарь у него всегда был бы украшен цветами. То есть в какое время ни приезжаешь – зимой, летом, осенью или весной – всё время ощущение Пасхи. И службы проходили с необычайным подъёмом. Очень мощно, впечатляюще. И проповеди у него были огненные. Они изданы в аудио-варианте. Конечно, это не совсем то. Всё-таки даже в записи звуковой есть какие-то потери.

Да, ещё одно чудо вспомнил. Я повёз туда, к отцу Тавриону, свою маму. У моей мамы возникла проблема. Мой брат поссорился с женой, и жена (как часто бывает у женщин) забрала сынка и сказала: «Больше вы вообще его не увидите». Мама страдала, как раненая тигрица. Это первый внук. А внуков любят всегда гораздо сильнее и ярче, чем детей. Ребёнок для женщины – это всё-таки что-то новое, и она часто бывает не готова. А внук… Все силы души направлены на него. Я помню его. Он и сейчас маленький мальчик – чуть-чуть за сорок. Он был очень хорошенький такой. Просто необыкновенный. Его всё время хотелось целовать. Я чувства мамы очень хорошо понимаю. Мама задумала внука украсть. Это может вызвать улыбку, понимаю. Но моя мама была особенной женщиной. Она не только могла коня на ходу остановить, но даже и локомотив, а, когда он остановится, завязать его в узел. Это очень мощный был человек. И я твёрдо знал, что если моя мама захочет украсть, то она украдёт. А я, конечно, считал, что этого делать нельзя. И правильно считал, потому что отношения восстановились. Раздирать их дальше не было никакой нужды. Мальчик никуда не ушёл от семьи. И, несмотря на перипетии родителей, он оставался в поле влияния любви и дедушки, и бабушки, мамы, и папы, и дядей своих. К отцу Тавриону все заходили по одному. Дошла очередь до моей мамочки. Я говорю: «Ну, иди!» Она пробыла у него недолго. Вышла. Ну, не вся в слезах, но слёзы были на щеках. Я говорю: «Ну, что он тебе сказал?», она сразу не могла ничего сказать. Но потом рассказала. Как только она к нему вошла, он её остановил: «Ты что задумала?» И всё. Вылечил её одним таким вопросом. Удивительным. Она уехала усмирённой, кроткой. И из этого потом много хорошего вышло.

Вот то, что про отца Тавриона. Вроде все, что помнил, рассказал. Потом отец Таврион умер. И как-то все, кто к нему ездил, осиротели. Такое вот чувство бывает. Разница в возрасте. Некоторые ездили к нему на могилку и как-то там изливали свои нужды.

***

А я подумал, что надо бы найти какого-то ещё такого человека, к которому можно ездить хотя бы раз в год. И, общаясь с ним, получить какой-то заряд, если допустимо это слово в данном случае, на следующее время. Вот, и я услышал, что есть такой отец Иоанн Крестьянкин. Очень красивое сочетание: Иоанн Крестьянкин. Как во многих службах сказано: «По имени и житие твое». Когда говоришь: «Отец Таврион», представляешь такого старца-пустынника с длинной бородой. Он такой и был. Отец Иоанн Крестьянкин – такое что-то доброжелательное, даже весёлое. Имя его и фамилия как-то дополняют его образ.

Приехали мы к нему с женой и ещё с кем-то. Не помню, с кем. Жена моя много у него чего-то спрашивала, а я сидел и ничего не спрашивал. Вот как раз тогда отец Иоанн эту фразу и произнёс: «А мне достаточно смотреть на тебя». По-моему, это была инициатива жены – съездить к нему. Я съездил. Она говорит: «Ну как?»

Отец Таврион и отец Иоанн совершенно не похожи друг на друга, хотя оба сидели и принадлежали практически к одному поколению. Но отец Таврион сидел, как говорится, в раньшее время, а отец Иоанн уже после войны. Ему довелось даже в Москве служить. В Измайлово. Он вообще-то был московский клирик. Он не сразу принял монашество, а уже потом. Приехал в Псково-Печерский монастырь и там стал монахом.

У меня даже есть его фотографии детские. Мальчик в школьной форме. Очень симпатичный такой. И его молодого есть фотографии. От отца Тавриона тоже несколько есть фотографий. Одна тоже сразу после рукоположения. С Владыкой Павлином. Оригинальная такая фотография. Я даже забыл, как она у меня оказалась.

И жена меня спрашивает: «Ну, какие у тебя впечатления?» Я: «Никаких вопросов. Совершенно тоже такой святой человек». Вот интересно – два разных человека. Но вот то, что в них жила благодать, было даже для такого молодого человека как я совершенно очевидно.

И без всяких пауз я стал ездить к отцу Иоанну после смерти отца Тавриона. Так моё сиротство и кончилось. Я поэтому даже особо и не горевал об утрате для себя общения с отцом Таврионом. Хотя всё было по-другому. У отца Иоанна в келье можно было целый час провести. Отец Иоанн много говорил, причём много говорил сам. Можно было и не спрашивать. Но на вопросы он очень кратко отвечал. Он как бы стремился сам всё человеку сказать, всё, ему необходимое. А вопросы как бы тут даже лишними были. Он хотел нам сообщить нечто более важное, чем наши дурацкие вопросы.

Расскажу одно чудо. Я уже служил в Москве на Алтуфьевском шоссе. Однажды приезжает одна прихожанка и говорит: «Отец Иоанн велел Вам, отец Димитрий, передать следующее. Если Вам в руки попадётся вдруг человеческая кость (даже одна), над ней нужно совершить чин отпевания и похоронить». Женщина эта была довольно чудная, и я особого значения не придал этим словам. Но тогда я помнил всё, и это я не забыл. Вот видите, помню даже до сих пор. Проходит какое-то очень незначительное время, сколько – не могу сейчас сказать, может, неделя, месяц, и мой приятель-художник говорит: «Слушай, у меня в мастерской лежит череп. Я не знаю, что с ним делать». Я ответил: «Ну, отдай мне». Я вообще всякие кости очень люблю. У меня в деревне целая коллекция черепов разных крупных животных. Черепа очень красивые. Я даже когда-то мечтал о черепе саблезубого тигра. Или хотя бы о гипсовой его копии. Но не удалось. Все мои такие ухищрения – я даже в Палеонтологический музей ходил, даже в Монголию собирался съездить, чтобы там какую-то крупную кость найти – не помогли. Черепа чрезвычайно скульптурны и красивы. Могу на них смотреть прямо подолгу. И я только из этих соображений решил этим не нужным ему черепом завладеть. Но, когда я взял его в руки, мне сразу вспомнились слова отца Ивана. Я тут же нашёл коробочку, положил туда этот череп, заклеил её аккуратно и поехал на кладбище. А оно прямо напротив нашего храма. Кто был в конце Алтуфьевского шоссе, знает. Нашёл удобную могилку, чтобы можно было копать и никого не побеспокоить. На кладбище том давно уже никого не хоронят. Совершил полным чином отпевание. И до сих пор очень счастлив, что мне удалось исполнить это послушание. Может быть, на Страшном Суде это зачтётся каким-то образом. Вот такое интересное событие. Я потом отца Ивана не спрашивал, что это означало. Потому что он мог и забыть. Умер он более девяноста лет, как вы знаете. И мне даже удалось участвовать в его похоронах.

Такой в моей жизни был святой человек. Отец Иоанн. Но о нём много написано книг. Можете почитать. В частности, и «Несвятые святые». Очень хорошо отец Тихон написал. Он даже снимал его на плёнку. И фильм по телевизору потом показывали, где отца Иоанна очень много. Есть проповеди его. И мы в рамках нашего прихода издавали его неопубликованные проповеди. Через двух женщин, которые и сейчас живут недалеко от Псково-Печерского монастыря, в городе Печоры. Остался целый архив, который они никому не хотели передавать. Но потом что-то вот решили мне отдать. И мы это издали. Это не пропало, чему я очень рад. И мы в этом поучаствовали.

***

Отец Павел (Иеромонах Павел Троицкий).

Я же его не видел. Мы с ним общались только через письма. Отец Павел, последний монах Данилова монастыря, тоже умер, когда ему было уже за девяносто. Когда он оказался на свободе, он жил на нелегальном положении. И, когда открывали Данилов монастырь, к нему даже обратились и спросили, не хочет ли он как-то объявиться. Но он сказал: «Я для всех уже умер». Жил в глубоком затворе, гулял только ночью. Ночью же служил литургию. Каждый день. Такой был человек.

С некоторыми священниками (до десяти человек) он общался через письма. Была такая схема: звонят по телефону и говорят, что приехал от отца Павла человек, то есть, если кто хочет отцу Павлу что-то передать, пишите письмо. Писали и передавали этому нарочному. А он в ответ передавал ответ отца Павла на предыдущее письмо. Большей частью так бывало: ты пишешь письмо – ночью обычно, потому что всё всегда впритык бывало, и уже утром ты получаешь письмо от отца Павла. Это был ответ на предыдущее письмо. Но в этом письме, которое было написано с неделю назад, он отвечает тебе на те вопросы, которые были написаны в письме, которое ты ему писал этой ночью. То есть он всегда отвечал на вопросы за несколько дней до того. До самого вопроса. Он жил в таком мире, в котором времени нет. Для него что неделя назад, что неделя вперёд – это было совершенно одинаково. Однажды в письмах отца Варсонофия Оптинского я прочёл следующее. Он пишет какому-то своему адресату: «Если я захочу, я смогу видеть тебя в любой момент, где бы ты ни был и что бы ты ни делал». И отец Павел тоже так часто писал. Особенно, когда мы, все друзья, собирались служить литургию, он в следующем письме писал: «Я был с вами». Иногда даже указывал нечто, свидетельствующее о том, что он видел то, что там происходило. Каждое чудо отца Павла – это его письмо. Оно всегда собой являло какое-то чудо.

Я уже об этом случае писал в книге про отца Павла, но могу еще раз помянуть. Я накопил денег для того, чтобы купить какое-нибудь летнее жилье. Чтобы с семьёй там проводить отпуск. И однажды я ехал на электричке в храм. Мы тогда ходили в храм села Акулово, в Покровский храм. Это следующая остановка после Одинцово. Называлась она Отрадное. Но сел в поезд, который шёл только до Одинцово. В Одинцово вышел. Там столб. А на столбе объявление: «Продаётся дом». Прямо на этой линии. Станция Баковка. Такое интересное название. И пять минут до электрички. А линия эта как раз нам подходящая. Потому что храм этот был нам родной. Я там начинал ещё алтарником. Недолго. Но несколько месяцев там прислуживал. Взял этот адрес. Позвонил. «Да, приезжайте, осмотрите». Договорились о встрече. Оказалось, это не дом, а полдома. Такая пятистенка. Очень удобно. Сам дом я не осматривал. Но так всё ладненько, крепенько. Вполне. И сумма денег как раз такая же, какая у меня есть. Я думаю: «Господь прямо чудо послал». С тётенькой договорился и даже какие-то мероприятия провели с местной властью, чтобы всё оформить. И тут приходит письмо. От отца Павла. Я срочно пишу отцу Павлу вопрос, но отец Павел отвечает мне в письме другому моему другу. Он пишет: «А отцу Димитрию никакого дома покупать не надо». И двумя чертами подчёркивает. Я еду к этой женщине: «Простите. Обстоятельства изменились. Ничего не могу сделать. Я отказываюсь». Она, конечно, очень расстроилась. Я, понятно, не стал ей объяснять, в чём причина.

Вскоре после этого меня вызывают к одной прихожанке в два часа ночи. Она, дескать, умирает. Я приезжаю на такси. Тогда машин ни у кого не было. Лежит Елена в коме. Агонизирует. Кто медик, знает, что такое агония. Может, кто и видел. Зрелище такое не очень лёгкое для психики. Я говорю: «Лена, если ты меня слышишь, подними руку правую». Она подняла. «Опусти!» Она опускает. «Теперь левую подними». Она поднимает левую. «Опусти». Опускает. «Я понял – ты меня слышишь». Я её пособоровал и причастил. Устал, конечно. И поехал домой. Приехал домой, через час мне звонят: «Отошла». И оказывается, она написала завещание, в котором она оставила мне в деревне свой дом.

Мы этим домом пользуемся. Правда, его пришлось перестраивать. Потому что он был такой гнилой. Парень один – он потом стал священником, а сейчас он уже умер – мне помогал. Мы с ним вдвоём строили. Он говорил: «Надо новый. Из этого дома ничего не выйдет». Я: «Откуда столько средств? Сейчас купим двенадцать брёвен и починим». Купили. Стали дом поднимать. Снимаем одно бревно – гнилье. Второе – гнилье. Пятое – гнилье. Стали подсекать тринадцатое – тоже гнилье. Весь сруб – сгнил. Осталось в прирубе только несколько целых бревен. Мы их потом использовали для кухни. Он: «Я же тебе говорил». Да, вот не послушался я, и получилась двойная работа. И этот разбирать, и новый собирать. Даже дороже вышло в конечном итоге. Но – тем не менее.

Это такой был домик, что когда в него входишь, видишь белый свет, как в окне, так всё в углу разъехалось. Елена на зиму затыкала всё тряпками. Но место очень хорошее. А так как это Московская область (этот край называется глубинкой), там нет ни газа, ни дороги. Хорошо, есть электричество. Зато не каждый день. Когда рассказывают про «Газпром», какая это «Сила Сибири», я всегда вспоминаю ту деревню, в которой провожу лето. У нас никакой «Силы Сибири» там нет. Если хочешь газа, привози с собой баллон, и на лето хватит. Понемножечку.